Сибирлетка (Повесть. Современная орфография) - Погосский Александр Фомич

На мою негаданную беду, унтер был хоть добряк, а службистая старина, в самой грязи, перед старым караулом: „Стройся влево, дирекция направо!“ — а щенок-то как зальется в суме — ай, ай, ай! ай, ай, ай! — вот-те и развод с церемонией!

„Это что за горнист?“ — спрашивает унтер; все чуть не лопнут со смеху.

„Да у кого это? — Я — вторым с флангу, говорю — виноват!“

„Да что у тебя там поет!“ — а зубоскал однорядец отвечает: „сибирлет кипит!“ — все и порскнули.

„Смирно!“

„Што это — сибирлет кипит“ — спрашивали внимательно немцы. Но никак не могли им втолковать солдаты, что сибирлетом называется у егерей серебряная руда, (Зильбер-глет), которая варится с воском, для чистки егерьской амуниции.

— Ну вот-с, — продолжал кавалер, — в караульне-то и пошла потеха: вытащили у меня из сумы собачонку, вся в грязи, да еще слепая, визжит да ползает раскарячась по полу. И давай все подпускать турусы: „ай да Егорка, мол, нашел клад!“ А другой соврал: „это он себе к отставке выкормит, да на нем домой уедет!“ — известно — зубоскалы! Сам унтер смеялся: „что это тебе вздумалось?“

А я с простоты говорю: так и так, мол дядька, вечная ему память, учил меня: имей жалость! — ну так я и помню науку. Это еще пуще раззадорило пустосмехов.

Да спасибо, был за ефрейтора Калистратыч, сапожник, — и вот какой разум! И грамотей бедовый, да табак заел его: все бы нюхал, так и спал с тавлинкой; а спасибо, поддержал меня; „Дело, Егорка, не робей! — говорит, — сказано в Писании: блажен человек, иже скоты милует! Скот — друг человеку. Знавал я, — говорит, — твоего дядьку, — чему он учил тебя, того и держись; справедливая и милостивая был он душа! И только, — говорит, — мои сапоги и уважал: уж коли не в твоих сапогах, — говорит мне бывало, — так лучше босой человек“. И точно: корабли — не сапоги строил Калистратыч почтенный! И табачник был бедовый; а спасибо, выручил.

Ну-с, щенок-от при мне и остался; да так как прозвали его зубоскалы Сибирлетом, — так он и по сю пору зовется, да должно быть так и издохнет Сибирлетом!»

Солдат примолк и призадумался. Мушкетер нетерпеливо повертывался на скамье и постукивал своей деревягой, ворча про себя: «Да, линия, прах побери! Ведь — вот выпадет же случай!»

«Правду сказал Калистратыч почтенный: скот друг человеку, — продолжал рассказчик, — и Сибирлетка заплатил сполна за свой хлеб, да и как еще заплатил! Правду говаривал и мой дядька покойный: у Бога — говорит — все сильны, все богаты; всякая тварь и всякая былинка ответит за себя человеку, только обходись с ней дружески; бережно брось, зерно земле — оно тебе целый куст колосьев отдаст; приюти пчелу зимой — она тебе соты медом нальет к лету; ласково кинь кость псу — спи за ним, он тебе верный сторож и часовой бессонный; все и все разумны и добры кругом доброго человека!

А разумеется, обойдись гордо с чем хоть, все и отшатнется от тебя. „Пузырь пустой всякая гордость! — говаривал дядька покойный. — Надуется, — говорит, напузырится гордый человек, взглянет вокруг себя стеклянным глазом своим: все мол дрянь кроме меня! — И все подожмет хвост, скорчится, замолчит и поглупеет кругом него — все и будет дрянь!“

А простодушный человек любит всякое творение Божие: все же ему так и откликивается, словно другу, весело. Приласкай последнюю животину — щенка выкинутого, не побрезгай только — он тебе так отслужит, как и не думаешь! Всякая тварь понимает, значит, добро сделанное ей…»

«Правда! братец ты мой, прах побери, правда!» — мурлыкал мушкетер, и егерь соглашался, что правда, и немцы подтвердили: «рехт» — стало быть правда.

«Сибирлетка наш — продолжал, войдя во вкус рассказа, кавалер, — на свое счастье попал между людей негордых: у нас таких и не было. Из двухсот человек, промеж которых он шмыгал, был один только гордец, да и тот состоял под присмотром; это ротный писерь Ерофей Анисимыч, или Анисович — так мы его прозывали. Да и он бывал горд только в трезвом виде, то есть очень редко. Еще капитанский деньщик маленько гордился за то, что Сибирлетка иногда потреплет стриженого пуделя капитанского. Поймает, бывало, гордый деньщик бедного Сибирлетку — и ну допрашивать: „Ты, говорит, кто? Ты маркитант собачий, ротный обедало! Ты небольше, как козел на полковой конюшне; а это пудель капитанский, понимаешь, — все равно что лев?“ — да и даст по морде. А впрочем, и сам капитан и офицеры любили Сибирлетку: а люди — и говорить нечего».

Потом кавалер описал весь ход воспитания слепого щенка в корзинке, под нарами, с ежедневным расходом — на счет всей роты — двух копеек медью на молоко, без которого найденыш не мог обойтись сперва. За тем следовал первый поход, отбытый по неспособности малолетка к пешему хождению — в ламзаке, на ранце кавалера. Потом гарнизонная служба в Чернигове — и здесь Сибирлетка уже подтянулся так, что ходил с ротой в караул и, находясь постоянно в той караульне, где был Егор Лаврентьич, он вместе с ефрейтором разводил часовых и потом, не смотря ни на какую погоду, раза два в день обегал все посты; прибежит бывало, повиляет хвостом перед часовым, посидит у будки или приляжет в ней — и марш далее, к следующему притингу. На ученьях Сибирлетка помещался в замке, кроме тех случаев, когда на площади сбиралось веселое общество голодных псов для развлечения, волокитства и неизбежных затем драк. Сибирлетка, которого ротная молодежь стравляла подчас с другими псами, — уже понимал удовольствие заставить визжать соперника, и неприятную необходимость самому заливаться унизительным дискантом истрепанной скотины.

«…А тоже ученья не пропустит — говорил кавалер: „Дивизион вперед!“ — и он туда же, как будто и ему следует, и все перед правым флангом».

«Был и у нас во второй брехатль — подхватил Облом Иваныч — „кудлашка, и кличка ему была Жолнер“, и всегда на ученье как-только — „баталион вперед!“ — бежит бывало против знаменных рядов; да всегда такую кривую линию возьмет шельма — что поди-ко по нем! И тоже, как будто и смысл есть; а сам, подлец, только бежит перед жалонерами, закрутивши хвостик бубликом!»

«Ну, да еще бы! — заметил кавалер — и этот-то взял такую привычку затем, что я ходил третьим с флангу; ну он и бежит против меня».

Прошел год — срок собачьего совершеннолетия; Сибирлетка был взят на охоту. Чутье у него оказалось отличное, прыть замечательная, но ни на грош смыслу охотничьей собаки. Как ни бились с ним ротные охотники, а все таки не могли внушить ему никаких настоящих соображений: каждого улепетывающего зверя Сибирлетка принимал за кошку, и пускался стрелой в погоню, высунув язык. Впрочем «стойку» на разную птицу, после многих потасовок, он кой-как понял, и ротные стрелки любили хаживать с ним за этой добычей.

«Ну-с, поведение и нрав у него всегда были хорошие» — и кавалер объяснил, что хотя Сибирлетка обжора порядочный, но уж он учен с малолетства и ничего не стянет, заставь его хоть пироги караулить. Он не только сам не воровал, но и другим не позволял украсть. Именно за эту честность Сибирлетка пользовался благосклонностию ротного артельщика и дружбой артельной лошади: как только засыплют ей дачу овса — так сейчас артельщик кликнет Сибирлетку: «лежи, карауль пока не съест». И пес лежит — а к коню никто и подойти не смей: на всю роту тревогу поднимет. Драки тоже Сибирлетка сам не затеет; но задень его какая хочешь важная моська, так уж шуба ее не пощадится, — такие прорехи и узоры выведет он по ней своим волчьим зубом, что и не починишь! Конечно, доставалось подчас и Сибирлетке, но он этого в грош не ставил, — а честь и поле сражения всегда оставались за ним.

Как все храбрые, Сибирлетка очень любил песни; описывая это достоинство свой собаки, кавалер выразился немножко несообразно, — будто бы Сибирлетка сам собаку съел по этой части.

Раздастся клик: «песельники вперед!» уж Сибирлетка скачет и вертится перед первым отделением, и только хор подхватит какие-нибудь «белые палаты!» или «во поле дорожка!» — в согласной трели подголосков так и слышится особняком плачевно-тоскующий голос Сибирлетки. В плясовых же песнях, когда грянут «частую», с трещоткой или свистком — лай и вой Сибирлетки с дробью барабана и дребезгом бубнов, — описывая это, кавалер махнул рукой, — просто, говорит, «прикажите перестать! Так хорошо!» — Похвалу кудлатому певцу рассказчик покончил словами: или уж напакостит на редкость, — или одолжит так, что все набок! Т. е. перепоет каждого горлодера.