Верное сердце - Кононов Александр Терентьевич

— Да, это верно, конечно.

Первыми ушли Петерсон с Русенем.

Потом, переждав, стал прощаться и Никонов. Он подал всем руку. И Грише тоже. Но все равно, Гриша был на него сердит. Никонов сказал ему:

— Будь здоров, орел! — совершенно с таким же выражением, с каким сам Гриша говорил эти слова маленькому Ефимке.

Ну, погодите. Дайте время. Григорий Шумов еще покажет, чего он стоит.

Когда все разошлись, дядя От аккуратно поставил бутылки в шкафчик, закрыл форточку и сказал:

— Ну, теперь можно и спать.

Потом подумал, поглядел на Гришу, подошел к нему близко:

— Ну, приятель, значит, так: была у нас… как это… вечорка… вечеринка. Как лучше сказать по-русски? Ну, когда люди собираются отдохнуть, спеть песню, выпить…

— В деревне бывают посиделки…

— Э, нет! — Дядя От хитро прищурился: — Посиделки — это когда с девушками. А тут мужская компания… Вот, нашел слово: пирушка. Если тебя кто-нибудь спросит, скажешь: у Оттомара Редаля была пирушка. Пьянствовали, орали песни под гитару. И других никаких слов не говори. Понял ты меня?

— Понял.

— Скоро ты все поймешь. А пока что, без обиды, верь мне. И своему сердцу.

33

На следующий день шел Григорий Шумов по улице в хороший час — когда солнце стоит еще высоко и никуда не надо торопиться.

И увидел Арямова. Учитель космографии стоял на углу улицы — может, ждал кого или просто задумался…

Гриша, поклонившись, хотел пройти мимо, но Федор Иванович поймал его за рукав:

— Постой, постой, мужичок. Я с гобой толком и не поговорил. Где каникулы проводил?

— В имении графов Шадурских.

— Ого!

— У меня там отец работает. Садовником.

— Значит, ты в саду жил?

— Нет, в старой бане.

Тут увидели они нечто не совсем обычное.

Дорогу медленно переходил, опираясь на трость, грузный человек в черной шинели с гербовыми пуговицами; ветер отогнул полу шинели, подкладка на ней оказалась ярко-голубого цвета.

Человек этот шел не один. За ним шагали еще трое, все в форменных фуражках: чиновники или инженеры.

По мостовой трусцой ехал извозчик. Грузный человек вдруг поднял вверх трость, как жезл.

Извозчик оторопело натянул вожжи, лошаденка его остановилась посреди улицы.

И человек в шинели с голубой подкладкой беспрепятственно прошел со своей свитой через мостовую.

Арямов негромко засмеялся:

— Шут гороховый!

— Кто это?

— Тайный советник Шебеко. Видел у него подкладку на шинели? Такую только тайные советники и носят.

— У нас в первом классе есть Шебеко.

— Возможно, родственник…

— А почему он шут гороховый, этот советник?

— Кто ж его знает. Одни говорят — сызмальства такой, другие — будто это у него от большого чина.

— Ни разу я его не видал.

— Он живет больше в Петербурге, сюда только изредка по делам наезжает.

— А я знаю, почему он в Питере живет.

— Ну-ка?

— Он царю тайные советы дает.

Арямов посмеялся. Посмотрел на Гришу:

— Теперь он в отставке, не у дел.

— А вы сказали: «Приезжает по делам».

— Ну, это, брат, дела особые. Тебе не понять.

— Может, пойму.

— Да как же ты, братец, поймешь, когда я сам их не понимаю?

— Вы все смеетесь надо мной, Федор Иванович.

— Вот чудак! Зачем мне над тобой смеяться? Шебековы дела я и впрямь не совсем понимаю. Какие у него дела? Решил, например, он — да не один, а с компанией — нажить деньги на железистых источниках, что бьют ключами из-под земли где-то в лесу, в нашем уезде. Вода, в которой растворено железо, надо тебе знать, очень полезна для хилых, малокровных. Да эти ключи в народе, говорят, давно известны. Сказки сложены про Железный ручей.

Гришу будто толкнул кто-то. Тайный советник сразу вылетел из головы, помнился только Железный ручей, его как будто отнимали у Гриши безвозвратно. Значит, все правда, о чем говорил Елизар Козлов! Будут железную воду продавать в бутылках по десять копеек.

— Ты что загрустил, мужичок?

И Гриша, сам того не собираясь делать, начал вдруг рассказывать Федору Ивановичу, как он хотел идти в лес искать Железный ручей — вот глупый-то был! Он думал, что ручей этот особенный, от него сгинут черные злодеи, а добрые люди на всем свете станут сильными и смелыми.

— Ну конечно, несмышлен еще был, — смущенно добавил он. — В сказки верил…

Арямов помолчал, будто задумался, потом сказал:

— А я думаю, ты все-таки не этот ручей хотел искать, Григорий Шумов. Не печалься: может, придет время, и найдешь ты свой Железный ручей.

34

Не пора ли и в самом деле забыть Грише Шумову про Железный ручей?

…Школьная жизнь потекла однообразно, день за днем, день за днем.

Учение Грише никогда больших хлопот не приносило: в его дневник опять посыпались пятерки с постоянством, угнетавшим Самуила Персица. В классе опять оказалось два соперника — кандидаты на звание первого ученика. Пока что до сих пор, с прошлого года, считался первым Самуил Персиц.

Гришу, впрочем, это заботило мало.

Но что было удивительно: Стрелецкий перестал к нему придираться.

О, Виктору Аполлоновичу было сейчас не до Шумова.

Уже не только в училище, но и в городе узнали, что надзиратель первым после приезда нового директора вступил в черную сотню — в Союз русского народа.

Город был разноплеменный, в нем жило много латышей, литовцев, поляков, евреев; все они не имели особых причин питать теплые чувства к «обожаемому монарху» (так назвал царя Саношко в своей речи, которую он произнес в начале учебного года, после молебна).

Даже немецкие бароны, гордо считавшие себя верноподданными двух императоров — Николая Второго и Вильгельма Второго, — даже они относились к черной сотне с некоторой брезгливостью. Они хотели, чтобы людей убивали по закону — ведь царские законы давали для этого большой простор. А черносотенцы этого правила не придерживались.

Но вот, ко всеобщему удивлению, в черносотенный Союз русского народа вступил и немец — доктор Рипке, сын пастора, брат той самой барышни, которая выбивала нагайкой глаза безоружным людям.

Оказалось, что доктор Рипке согласен принять православие.

Потом пошли в черную сотню купцы-староверы, лабазники, барышники. Рассказывали, что на собраниях Союза русского народа рядом с действительным статским советником Саношко сидит прасол Лещов.

Из педагогов реального училища в черносотенный союз не вступил никто, если не считать Виктора Аполлоновича.

Но зато приехал новый учитель — черносотенец с громкой славой. Это был преподаватель естествознания, или, как тогда говорили, «естественной истории», со странной фамилией — Ноготь.

Прославился он своими бесчинствами в кабаках Одессы. В министерстве сочли нужным «для пользы службы» перевести его, с повышением в чине, в Д-е реальное училище.

Стало в училище три черносотенца. Не так уж много!

И директор Саношко принялся беседовать с учителями, с каждым в отдельности, о благородных задачах Союза русского народа. Успеха он не имел. Большинство отвечало, что они чужды политике.

Арямов извинился за то, что он принужден напомнить его превосходительству: беседы с директором на подобные темы не входят в обязанности преподавателя космографии.

Голотский будто бы тоже ответил что-то строптивое и сразу же за это поплатился: его сместили с должности инспектора, оставив только преподавателем математики.

Прошло некоторое время. Нового инспектора не было.

И вдруг новость: исполняющим обязанности инспектора назначен Виктор Аполлонович Стрелецкий.

Он даже правила стал вывешивать в коридоре, возле учительской, подписывая их: «и. о. инспектора» и дальше — красивый витой росчерк, в котором нельзя было разобрать ни одной буквы.

Ученики четвертого класса, злые на него за Леховича и Озола, кричали ему вслед: «Ио! Ио!» — подражая ишачьим воплям.

Первый и второй классы придерживались старины — уже испытанного в прошлом году козлиного блеяния. Но теперь бывшего надзирателя все это мало трогало.