Пусть этот круг не разорвется… - Тэйлор Милдред

Один шаг.

Он дошел до самой двери, задержался, потом молча переступил порог кабинета. Поднял голову. В лицо ему ударил свет, глаза заморгали, привыкая к яркому освещению. Мы замерли на месте.

И тут он заулыбался.

– Мама… Папа, – произнес он слабым голосом.

Мы все кинулись обнимать Стейси.

Такого я сроду не видела. С ним обнимались, целовались, плакали. Мама плакала, обнимала Стейси и не хотела его отпускать. Папа обнимал их обоих. Дядя Хэммер молча стоял рядом и широко улыбался. Просто стоял и улыбался. И я прыгала вокруг и смеялась, а заодно и плакала, и вообще сходила с ума, висла на Стейси, не отходила от него ни на шаг. Я сроду не чувствовала себя такой счастливой.

Стейси тоже мне улыбался.

– Господи, Кэсси, ты так выросла!

– И ты тоже. Даже усы отрастил!

Он засмеялся – таким басом, так симпатично. Глаза его перескакивали с одного на другого.

– Бог мой, как я рад вас всех видеть! А что Ба? А Кристофер-Джон, и Малыш, и мистер Моррисон? Как они поживают?

– О, все прекрасно! – ответила мама. – А что будет, когда они увидят тебя! – Она радостно сжимала его руку.

– Дядя Хэммер! Я рад, что и ты здесь!

– Вижу, досталось тебе. – Голос дяди Хэммера даже охрип.

Стейси с трудом, коротко рассмеялся.

– Да, сэр… было дело.

Дядя Хэммер пристальнее вгляделся в него, потом кивнул, давая понять, что догадывается, что кроется за этими словами.

Было столько вопросов, на которые мы ждали ответов. И первый – про Мо. Стейси сказал, что Мо слишком слаб и сам не сумеет подняться наверх. Поэтому папа и дядя Хэммер, следуя за помощником шерифа, спустились в подвал. Мы ждали, сидя на скамейке у окна, и только тут, при дневном свете, я увидела, как Стейси похудел. Его подкосило и тюремное заключение, и болезнь. Глаза стали большие, во все лицо, а кожа – серой, тусклой. Меня пронзила острая боль: до чего же они с Мо настрадались!

Он почувствовал мой взгляд и сказал:

– Наверно, я и выгляжу, и пахну ужасно, да? – Он провел рукой по непричесанным волосам и тихо, так, чтобы шериф, что-то писавший за столом, не мог услышать, признался: – Боюсь, нам было не до чистоты в этом подвале. Миз Матти одна и выхаживала нас, и кормила. Приносила нам суп и воду, легко ли…

– Я ничего не заметила, – сказала я. – Для меня ты выглядишь просто прекрасно.

На это Стейси снова засмеялся. До чего же приятно было снова слышать, как он смеется!

Вскоре вернулись папа и дядя Хэммер вместе с Мо, которого они поддерживали с двух сторон. Он был еще худее Стейси и, как Стейси, жмурился на непривычный яркий свет. Наконец он улыбнулся – только он умел так робко улыбаться. Начались новые объятия. Мы поспешили оставить тюрьму. Как только мы вышли на улицу, Стейси остановился и глубоко вздохнул. Впервые спустя три недели он и Мо глотнули свежего воздуха и почувствовали на своем лице солнечное тепло. И когда Стейси увидел своими глазами ясный день, голубой и чистый, чуть тронутый зимним морозцем, он был поражен красотой всего окружающего, несмотря на убогость городка.

– Раньше я не мог себе представить, – сказал он, – каково было Ти-Джею сидеть, как мы, под замком.

– О, господи, я тоже, – сказал Мо, опираясь на дядю Хэммера. – Сначала я даже думал, что мы кончим, как он.

– Надеюсь, – сказал папа, – вы кой-чему оба научились. Быть может, поняли, как нелегко жить в этом мире.

– Да, сэр, именно так, – согласился Стейси и сначала отвел взгляд от папы, был не в силах встретиться в ним глазами, но потом все-таки посмотрел ему прямо в лицо. Он ждал, что скажет папа дальше.

Папа взглянул на него молча, потом обнял за плечи.

– Признаюсь, сынок, поначалу я было подумал дать тебе раза хорошенько, когда вернемся домой… Но давно передумал…

– Я очень рад этому! – одобрил Стейси и весело рассмеялся, а мы рассмеялись следом за ним.

Мы сели в машину и поехали искать тетушку Матти Джоунс. Мы нашли ее быстро, она жила на краю города. Маленькая, но крепкая пожилая женщина с обветренным лицом. Она так обрадовалась, увидев Стейси и Мо. Она даже не сразу поверила, что их на самом деле выпустили на свободу. Но, поверив, она сказала:

– Я, уж конечно, знаю, как вы торопитесь со своими мальчиками домой, а все ж вам никак нельзя отказаться, я прошу вас всех к моему столу, ненадолго. Дети мои умерли, муж тоже. Так эти два мальчика мне словно родные.

Мама и папа пытались поблагодарить ее за все, но тетушка Матти Джоунс со счастливой улыбкой отмела всякую благодарность, заявив, что ничего особенного она не совершила.

– Обычное богоугодное дело, и все. Богоугодное дело, и не о чем говорить-то… Только вот жалею, что не могла вам сообщить. Ваши мальчики-то, они просили, чтоб я написала вам. Да я разобъяснила им, что нету тут цветных, которые читают иль пишут. Один раз я и бумагу для них раздобыла – для мальчиков, стало быть, – да помощник шерифа отобрал у меня ихнее письмо, не дал даже отправить. А шериф еще сказал, чтоб ничего тайком не приносила, не уносила. Не велел ни во что вмешиваться. – Она тряхнула головой: мол, зря он это. – Да и никого из белых я не могла попросить, чтоб позвонили или написали, – шериф тут же б узнал от этом.

– Поверьте, – сказала мама, – вы сделали и так очень много. Мы никогда об этом не забудем. Никогда!

Миссис Матти Джоунс опять рассмеялась. Потом стала готовить завтрак. Мама ей помогала. Мо чувствовал себя еще слабым и остался в доме у огня. А Стейси предпочел выйти на воздух и умыться при ярком солнечном свете. Потом он вычистил зубы веточкой сладкого эвкалипта.

Я все время была с ним, не хотела отпускать его ни на минуту. Я горела желанием хоть чем-нибудь помочь ему, но в то же время чувствовала перед ним какую-то робость. Я не могла смириться, что он вдруг стал таким взрослым. Меня это даже раздражало. Но я догадывалась, что ничего поделать тут не могу: у него меняется характер, и то, что случилось, частично связано с этим.

– Кэсси, почему ты все время молчишь? – спросил он, выбирая лицо. – Ты меня не разлюбила, а?

– Нет, не думаю.

Он взглянул на меня:

– А может, ты думаешь… что я изменился?

– А ты не изменился? – бросила я в ответ.

Он прикусил губу и задумался:

– Думаю, что да… но это не обязательно к худшему.

Я с опаской посмотрела на него.

– Не обязательно, Кэсси. Честно. Представь себе, если бы мы не менялись.

– А по-моему, ты все равно остался ребенком, разве нет? – сказала я; мне уже надоела его роль старшего. – Ты еще не вовсе взрослый, сам знаешь.

Он мне улыбнулся:

– Вот теперь ты, наконец, заговорила, как настоящая Кэсси.

В ответ я ему тоже улыбнулась, потом засмеялась, вспомнив, как мама еще до отъезда Стейси обещала, что придет день – и мы с ним станем еще большими друзьями, чем были. Сейчас я как раз и почувствовала, что она говорила правду.

Стейси кончил мыть голову. Я протянула ему расческу, а про себя все дивилась, до чего же он похудел. А какие шрамы на руках! Наконец я осмелилась спросить, о чем не переставая думала:

– Стейси, ну как там? На сахарных плантациях?

В его глазах заговорила печаль, он перестал причесываться.

– Стейси, что там было?

– Все ужасно, Кэсси. Там было все ужасно…

– Из штата Миссисипи мы ехали на грузовике. Нас запихнули в него, как каких-то коров, – начал свой рассказ Стейси, когда мы все уселись перед очагом в доме тетушки Матти. – И по дороге еще подсаживали рабочих. А в штате Луизиана, подальше от границы штата, грузовик останавливался на каждой плантации и сгружал их. Нас с Мо завезли на плантацию мистера Труссанта.

– Это большая плантация, – вставил свое слово Мо. – Наверно, больше, чем у мистера Грэйнджера. И засажена в основном сахарным тростником.

Стейси кивнул: мол, Мо говорит все правильно, – и продолжал:

– Мы жили в жалкой хижине. На полу грязь… в крыше сплошные дыры… Кишмя кишит крысами. Теснотища жуткая. Каждому лишь место для спанья. Никаких кроватей. Ни стульев. Ничего, кроме узких полок вдоль стен. И никаких одеял. Сказали, кто хочет одеяло, должен подписать в магазине плантации какую-то бумагу, чтобы за него вычли из нашего заработка. Потом нам заявили, что у нас должны быть специальные ножи – мачете, а у кого их нет, раздадут, но при расплате за них опять вычтут.