Лесная книга - Савин Виктор Афанасьевич "Горный"

Он сделал ладони рупором, набрал полную грудь воздуха и крикнул:

— Ого-го-о, Семён! Ого-о!

Но ветер, пурга смяли голос, замели в снегах, обрывки его едва коснулись ближайшего ельника.

Тогда старый охотник снял с плеча ружьё и выстрелил вверх. Но и выстрел получился глухой, скомканный, будто пустая бутылка разбилась о дерево.

— Пойдём, тятька, — сказал Георгий. — Мы и по следу найдём Семена. Сейчас надо возле этой наледи сделать круг, придерживаясь леса. А возле леса заметить лыжню нетрудно уж.

За ложком в перелесках Георгий обнаружил еле приметный след лыж и повёл по нему отца. А вскоре Векшины вышли на другую, более свежую лыжню, она пересекала старую.

— Это след Семена, вчера прошёл, — сказал Яков Тимофеевич. — Однако куда прошёл, в какую сторону? Ближе к дому ему надо идти, на север. Айда сюда, за мной иди.

Отец вышел вперёд и быстро заскользил по снежному желобку.

— Нет, постой, тятька! — крикнул Георгий. — Надо точно определить, куда шёл Семён. А то будем зря ходить по лесу. Станем искать в одной стороне, а он, может быть, в другой.

— А ты как определишь? Ведь на заснеженной лыжне не написано, куда шёл человек. Когда лыжник идёт с палками, тогда можно определить. А ведь охотники с палками не ходят.

— Постой, отец, постой! Я сейчас узнаю.

Парень подошёл к лыжне и осторожно стал сметать с неё шубёнкой свежий, наносный снег. Свежий снег был мягкий, рыхлый, а старый — примятый, твёрдый, точно спрессованный.

Яков Тимофеевич подошёл к сыну, усмехнулся:

— Семён-то написал тебе, что ли, куда отправился?

— А вот и «написал». Хотя ты и старый охотник, а следопыт из тебя плохой. Вот, смотри теперь лыжня чистая. А на ней поперечный рубчик. Видишь? Когда Семён-то поставил ногу, чтобы оттолкнуться вперёд, тяжесть всего тела сосредоточилась на ней, лыжа вдавилась глубже в снег почти на целый сантиметр, на лыжне получалась ступенечка, уступчик. А уступчик, гляди, с этой стороны, с южной. Выходит, Семён-то шёл не на север, а совсем в другую сторону, вот бы и получилось: ты ищешь парня, а сам идёшь от него. Эх, тятька, тятька!

— Да у нас, сынок, в роду не было таких охотников, которых приходилось бы разыскивать в трех соснах… Семён-то, видно, не в нас с тобой пошёл, он весь в мать. Та тоже как-то пошла на болото за клюквой и целый день проплутала возле самого дома. А вечером, когда корова заревела во дворе, соскучившись по своей хозяйке, мать и вышла на её зов… Отпустить уж, что ли, Семена в Глухариное стойбище? Ручкой-то да карандашом он лучше станет владеть, нежели ружьём. Как ты думаешь, Георгий?

— Что ж, отпустить, так отпустить, В аймаке-то, пожалуй, больше от него будет толку. Пускай уж роется там в книгах, душа у него к этому расположена. А в двух-трех улицах посёлка, наверное, не заблудится.

Этот разговор с отцом о Семёне вызвал у Георгия горделивые мысли, впервые появившиеся. Ведь как же, отец сказал: «Семён не в нас с тобой пошёл». Даже посоветовался насчёт брата. И уже не Гошкой назвал, как всегда, а Георгием. И в сознании юноши зародилось, стало расти какое-то новое, ещё не изведанное чувство, понимание того, что он уже становится большим, взрослым человеком, настоящим охотником. И это чувство, вдруг пробудившееся, ему захотелось как-то выразить, высказать, излить. И он, подражая отцу, закричал во весь свой голос, выпятив грудь:

— Ого-го-о, Семён! Где ты?

Но голос, нарочито низко взятый, сорвался на дискант, тут же затерялся в пурге, в вое ветра.

Тогда парень подозвал к себе собак:

— Стрела, Хриплый!

Когда собаки подбежали к нему, он подзадорил их:

— Давайте, давайте вперёд! Ищите!

Собаки, все время шедшие по пятам, стремглав кинулись по вчерашней лыжне. Георгий тоже прибавил шагу.

Яков Тимофеевич стал от него отставать. У старого охотника тоже были свои мысли.

«Гошка-то скоро запинает меня, — думал он, глядя в спину живого, подвижного юноши. — Пройдёт несколько лет, и Георгий будет главным охотником в роду Векшиных и, кто знает, может быть, станет знаменитым добытчиком зверя. Я жил и промышлял по старинке, медленно, крупинками копил сам и перенимал у других опыт и сноровку, а мой младший сын сразу пришёл в лес, как в свой родной дом, сразу разобрался, где что лежит. Здесь все ему знакомо, все известно. И все ему даётся легко, и учиться-то ровно ему уже больше нечему. А ведь парню едва стукнуло пятнадцать годов. Что из него будет, когда он войдёт в возраст, в силу, постигнет всю мудрость таёжной жизни?»

Собаки, скрывшиеся из глаз, через некоторое время вернулись к охотникам, поласкались возле них, виляя хвостами, а затем снова кинулись по лыжне вдаль.

— Ну, видно, Семён где-то недалеко, — сказал Яков Тимофеевич.

И начал кричать. Сделал два выстрела.

Из чащи опять выбежали собаки, посидели на опушке ельника, дождались хозяев и снова устремились вперёд.

— Собаки что-то нашли, зовут, — сказал Георгий. — Прибавляй, тятька, шаг.

Вскоре Векшины подошли к пепелищу, оставленному Семёном.

— Ого, тут ночёвка была! — воскликнул Гошка, подходя к широкой куче обмякших еловых веток, точно ошпаренных кипятком. — На пепле спал Семён, на хвойной подстилке. Тепло ему было, как на печке. Догадался все же, как надо спать, чтобы не замёрзнуть в лесу.

— А где же сам Семён? — спросил отец.

— Минувшую ночь здесь был.

— Почему так думаешь?

— А сунь-ка руку под ветки. Там ещё тепло. И на ветках, видишь, нет снега, он тает.

— Верно, Гошка. Семён должен быть где-то поблизости. Надо покричать его.

И он приложил ладони ко рту.

Кричали оба, отец и сын. Прислушивались и снова кричали. Ответа не было. В вершинах деревьев шумел только ветер, вихрил снег, позванивал голыми ветками осинок на вырубе, точно хрусталём.

Обследуя обстановку, в которой ночевал брат, Георгий заметил на сероватой коре старой ели следы дроби.

— Вот, смотри, Семён стрелял. Видно, ружьё пристреливал. В мишень бабахнул.

— Откуда взял, что в мишень? По-моему, Семён стрелял по зверю, зверь-то взбирался по дереву вверх, он стрелял.

— По зверю он не мог стрелять.

— Почему не мог?

— Очень просто. По зверю он мог стрелять с подхода, второпях. А тут все рассчитано. Вот он отсюда подошёл к дереву, обломал сухие ветки, повесил мишень и отошёл в сторонку на десять шагов, потом выстрелил, вон и пыж валяется. Заряд лёг кучно, в самый центр ствола ели.

— Постой, постой, — перебил отец. — А это что? Посмотри-ка! Вот шерстинки куницы, их вбило дробью в дерево.

— Шерстинки, да. Но, тятька, ты соображаешь? Ведь чтобы вбить их так в дерево, кунице нужно было прильнуть к самому дереву. А ей это незачем было делать. Если бы она хотела спастись на ели, то махнула бы на неё единым духом, а не ползком. Тут что-то происходило загадочное.

— Ну, ты уж выдумываешь, сынок. У вас, у молодых, все не просто, все загадочное. Книжки разные читаете о приключениях, о следопытах, потом воображаете из себя тоже, будто тайны разгадываете, героями становитесь. Давно ли было, прибегает Семён, хватает ружьё, меня зовёт: «Отец, пойдём скорее, по берегу прошёл сохатый, за сохатым гнался медведь. След совсем свежий, пойдём!..» Я пошёл, посмотрел. А это из Глухариного стойбища на Сырой стан охотник Кешка гнал корову. Кешка-то был в унтах, без каблуков, а Семён принял его за Топтыгина.

— То Семён ведь.

— А Гошка разве не может ошибку сделать? Так-то. Однако пойдём дальше. Скоро темнеть будет. Самим бы нам не пришлось заночевать в лесу.

След Семена от пепелища повёл вначале к дому, потом стал все больше и больше отклоняться на юго-запад, в горы. Яков Тимофеевич недоумевал, зачем же Семёну понадобилось идти в противоположном направлении от Векшинского стана, но он молчал. Георгий тоже сперва шёл молча, а потом стал заметно волноваться.

— Ну и оболтус наш Семён! Прёт куда-то к лешему, в Каменный хребет. После куницы медведя, наверно, захотел убить.