Толстый мальчишка Глеб - Третьяков Юрий Федорович

— Раз не верят…

И Глеб замолк.

— Ладно, там в тайге как хочешь, а тут пускай Розка считается твоя… — упорствовал Гусь, а если он забивал себе что в голову, то никакие силы не могли заставить его отступиться. — Без этого нельзя у нас состоять.

— А у вас у всех, что ли, есть? — слабо защищался Глеб.

— У всех!

— А у тебя? — обратился Глеб к Мишане.

— Да есть… — ответил Мишаня неохотно, на что имелись свои причины.

— Раз так, то ладно, — согласился Глеб, а Гусь гаркнул:

— Порядок!

— А все-таки испугался ты свиньи! — торжествующе сказал Глебу Братец Кролик.

— Я не испугался…

— А почему же ты икать перестал?..

И только тут все заметили, что икота у Глеба прошла.

КАК ГЛЕБ СОЧИНИЛ ПИСЬМА

На Гусиновке существовал такой порядок: все девочки были поделены между наиболее выдающимися гусиновцами.

Как и когда их делили, Мишаня припомнить не мог, но каждая девочка за кем-нибудь да числилась, хоть некоторые и сами про это не знали, потому что им никто не говорил.

Было, конечно, много недовольных.

Например, Мишане досталась почему-то совсем пустяковая девчонка Нинка по прозванию Николашка. Так ее прозвали насмешливые гусиновцы за пристрастие к песенке «Коля, Коля, Николаша».

Сначала Мишаня всячески боролся против такой несправедливости, но ничего поделать не мог и решил: ладно, пускай пока останется Николашка, а там, глядишь, может, высвободится какая получше…

Откровенно говоря, он имел виды на сестер Розу и Лариску — нарядных, румяных и красивых, как куклы.

Но их обеих захватил Гусь, который и слышать не хотел, чтоб уступить хоть одну.

— Во, видал? — говорил он, показывая свой здоровенный кулачище. — На, нюхай! Пока обе мои, а там погляжу!..

По этой причине сестры выходили на улицу редко, так как отчаянный и придурковатый Гусь выражал свои чувства тем, что с громким гоготаньем стукал их по спине, сталкивал в лужи, дергал за волосы, а когда сестры находились в каком-либо недоступном для него месте (например, смотрели из окна), он принимался крушить подряд всех подчиненных слабее себя.

Но и дома им покоя не было, потому что Гусь любил сидеть у них на крыльце, заглядывал в окна и даже перелезал через забор в сад.

Что говорить про Гуся, когда даже несчастная Николашка сильно портила жизнь Мишане.

Очевидно, она откуда-то пронюхала, кому досталась при распределении, и с тех пор изводила Мишаню своими приставаниями бестолковыми: те и дело попадалась на глаза, часто ходила миме Мишаниного дома, а при встречах здоровалась, даже улыбалась и пробовала заговорить.

Ко всем этим заигрываниям Мишаня относился сурово.

Два дня назад, когда Мишаня шел в одно место по делу, на Николашку и не глядел, она вдруг окликнула:

— Мишаня!

— Чего тебе? — буркнул Мишаня; давая понять, что все ее подходы будут напрасны.

— Мне нужно с тобой поговорить!

— Давай говори, а те мне некогда!..

— Какой ты, Мишаня, грубый… Не умеешь с девочками разговаривать!..

— Не умею, и ладно! Дальше что?

— Ты знаешь, на Крестьянской открылся такой — называется пост коммунистического воспитания?

— Ну, слыхал! Дальше?

— Тебя туда зовут, там знаешь, как интересно! Природу охранять, самодеятельность…

— Чего, я там не видал! А природу нечего охранять, никто ее не украдет!

Мишаня захохотал и пояснил таинственно:

— Не могу я туда идти, я уже в другой совсем шайке состою…

— В шайке? — ужаснулась Нйколашка.

— Да! А что это за шайка — тебе рано знать… В посту у вас — воспитание, а в шайке — совсем другое…

И пришлось Николашке отойти ни с чем.

Теперь, когда Гусь наконец отказался от своих прав на Розу, не мешало бы от надоедливой Николашки избавиться на вечные времена.

Но эту операцию надо было проделать с умом.

Первым делом Мишаня порылся в чуланчике и отыскал отцовские самодельные галоши, оклеенные из автомобильной камеры так, что их можно было надевать прямо на валенки.

В этих галошах отец ездил на работу, если зимой случалась мокрая погода, и очень их ценил.

И действительно хороша была резина, из которой их склеили: для рогатки лучшей резины не найти!

Жалко, что такая резина без толку пропадает на ненужных галошах.

Однажды Мишаня вооружился ножницами и отстриг от одной галошины две узкие полоски по краям. Чтоб галоши выглядели одинаково, пришлось обстричь и другую.

Две полоски, как лишние, Мишаня променял на брусок — точить нож, а из двух сделал рогатку.

Но эту рогатку увидел Гусь и пожелал отнять в свою пользу. Чтобы успокоить Гуся, пришлось снова обстричь галоши: две полоски Мишаня отдал Гусю, а две подарил Братцу Кролику на память о своей доброте.

Теперь Мишаня снова достал галоши и осмотрел: они, конечно, сильно уменьшились, даже совсем сделались из глубоких мелкими, но главное-то чтобы подошвы у валенок не промокали, а до подошв оставалось еще много резины. Кроме того, Мишаня уже позабыл, что за вид был у галош до того, как он за них взялся, отец, скорее всего, тоже позабыл, а зима когда еще будет, и не известно, случится ли зимой мокрая погода, чтоб потребовалось их надевать.

Поэтому Мишаня обстриг одну галошину, а другую запасливо оставил на всякий случай как резерв — вдруг опять резина понадобится…

Когда Глеб явился для утреннего чаепития, Мишаня не сразу приступил к делу, а сперва повел гостя в сад, чтобы удивить одним из чудес, которыми так богата была Гусиновка.

Он подвел Глеба к смородинным зарослям и велел смотреть в глубь кустов:

— Гляди на мой палец! Видишь, ветка, кривая, как на (…)?.. А за ней что?

Глеб сперва ничего не мог разглядеть, но потом увидал и шепотом воскликнул:

— Вижу!.. Птица сидит в гнезде!.. Торчит нос и хвост! Какая это птица?

Мишаня с гордостью ответил:

— Братец Кролик задается своими воробьями, а у нас и получше штучка имеется: дикая птица мельничек! Сам аспирант сказал, когда я ихний вид обрисовал ему!..

— А почему она нас не боится?..

— Они меня знают!.. Их две… Ты не смотри, что они маленькие, зато они мозговитые ужасно!.. Меня сразу поняли, что за человек я и не надо меня бояться!

— И меня не боятся… — широко ухмыльнулся Глеб.

— А гнездо свое они сварганили за два дня из волосинок, травинок, а до чего крепкое! Я щупал!.. Пухом обкладено, какой с тополей летает, — это для тепла… и для мягкости тоже!.. Про гнездо только ты да я будем знать, а то как поналезут все, начнут смотреть да трогать…

Глеб сразу сделался серьезным и быстро-быстро закивал головой, показывая, что в смысле тайны на него можно надеяться.

— Шесть яичек у них там, — хвалился Мишаня. — Чуть побольше горошины, пестренькие такие… я смотрел. Значит, выведутся еще шесть мельничков да этих два, это сколько будет — восемь? Значит, еще восемь гнезд тут прибавится, Братец Кроликов аспирант говорит, что птицы где вывелись, туда и гнезда вить прилетают!.. Я вот об чем теперь беспокоюсь: смородины этой мало им будет, придется еще кустов подсадить.

— А другие сады?

— Ничего, пускай тут живут… Тут им лучше будет… Насчет кустов я с отцом поговорю. У Братца Кролика пускай воробьи живут, а у меня будут мельнички. Какая птица — воробей, а какая — мельничек. Не сравнить даже! Скосоротится Братец Кролик, когда увидит, сколько у меня мельничков развелось. Ты вот про сову рассказывал: птиц носила… Мельничков тоже носила?

— У нас другие птицы… сибирские… — уклончиво ответил Глеб.

Потом они залезли в Мишанину квартиру и сели пить чай из самовара.

— Тех тунгусок как зовут? — спросил Мишаня.

— Зовут их… — Глеб растерялся, наморщил лоб. — Зовут их как… Они никому не велели говорить, это у них считается тайна!..

В это время над их головами, старательно топая, прошла Верка, тотчас вернулась, потом ушла насовсем, все время грохая ногами, как копытами.