Ленька Охнарь (ред. 1969 года) - Авдеев Виктор Федорович

Ленька замялся.

— Куда ему! — хохотнул Садько, морща розовый носик. — Он только на заборах читает.

Охнарь выдвинул нижнюю челюсть, процедил сквозь зубы:

— А ты знаешь? У нас под столом сидел?

— Видишь, какие у меня уши оттопыренные? И глаза вострые? Вот я все и знаю, — ломаясь, проговорил Садько. — Да что мы с тобой, в разных классах учимся? Или я на уроках за партой сплю? И слышу и вижу, как ты по литературе отвечаешь. Ты даже не скажешь, в каком веке Лев Толстой жил.

— Чья б корова мычала, а твоя молчала. Сам-то когда берешь книжку в руки? Я вот прочитал, а читал ли ты ее?

Садько как-то особенно обидно расхохотался. Смеялся он так, словно пил воду: полузакрыв глаза, втягивая, будто прихлебывая, воздух, подняв кверху узкий подбородок.

— Любишь ты, Охнарь, прихвастнуть! Ну, скажи, про что в «Детстве» написано?

— Может, к доске вызовешь? Тоже мне нашелся учитель. .? кислых щей! — И, повернувшись к Оксане, Охнарь громко, небрежно сказал: — Завтра принесу твою книжку. Подготовь мне еще такую. Ладно?

От Садько он отошел с видом победителя. С ним, единственным учеником из всего класса, Охнарь явно не ладил. Открытых ссор, драки между ними не было. Как-то схватились они побороться. Охнарь весь напрягся и положил противника на обе лопатки: классный арбитр Кенька Холодец беспристрастно зафиксировал «встречу». Тем не менее Садько старался толкнуть Охнаря на переменке, подколоть словцом, во время игры в лапту крепче «посалить» тугим мячом, и все это со смешком, похохатывая. Охнарь отвечал ему тем же, только грубее и резче. Надо отдать справедливость Охнарю: он давно забыл свое столкновение с Мыколой Садько у доски в первый день поступления в шестую группу. Но то ли Садько не мог ему простить старой обиды, то ли у него характер был такой прилипчивый, дня не проходило, чтобы он не задел Леньку.

Вообще Садько ко всем цеплялся. Стоило хлопцам собраться в кружок, он уже выставлял ухо, любопытно поблескивал глазками, а то и вмешивался в разговор. В школу Садько часто приносил пирожки с мясом и всегда поедал их в уголке, тайком, один. Садько любил меняться с малышами перьями, перочинными ножичками, обыгрывал их в «пристенки» на медяки. Любил подмечать маленькие недостатки у товарищей и давать, надо признаться, остроумные, но всегда обидные клички.

Во всей школе у него не было задушевного друга.

В этот день, вернувшись с занятий, Охнарь, против обыкновения, не пошел ни на Донец с удочками, порыбалить на вечерней зорьке, ни на пустырь играть в футбол, — он был голкипером уличной команды и самозабвенно метался между диким, вросшим в землю камнем и кучей кепок, брошенных столбом и заменявших ворота, — а уселся в своей комнате, развернул «Детство» и не встал из-за стола до тех пор, пока не дочитал повесть до последней строчки. Поднялся он совсем под утро, с тяжелой головой, с багровыми ниточками в глазах. В лампе не осталось керосину, огонь прыгал и мигал, словно хотел вырваться и улететь, воняло горелым фитилем. Ничего этого Ленька не замечал: он находился в прошлом столетии, окруженный толпою образов, созданных могучей кистью великого художника. Оттого, что Охнарь до этого читал мало, память у него была свежая, жадная, и он хорошо запомнил содержание книги, хотя понял в ней далеко не все. Подгоняемый упрямством, он действительно взял у Оксаны новую книгу и опять сел читать.

Это оказался «Оливер Твист».

Впечатление эта повесть произвела на него огромное. Голова Охнаря уподобилась омуту, в который неожиданно нахлынула светлая резвая рыба — новые, разнообразные впечатления. Он со всех сторон слышал, что его родина, Советская Россия, не похожа на «заграницы», как спелое яблоко не похоже на вялую падалицу. В ней нет эксплуататоров, все равны, люди не кланяются «золотому тельцу», а работают в общий котел. Но из прошлой практики Охнарь знал, что если обкрадешь нэпмана — точно масла лизнешь, а подкатишься к безработному — кроме кисета с махоркой и поживиться нечем.

Он сравнил холеную жизнь барича Николеньки Иртеньева, которому не хватало лишь птичьего молока, со страданиями английского беспризорника Оливера, избиваемого воспитателями, умиравшего с голоду в работном доме; вспомнил свою сытную, привольную жизнь в колонии, сейчас вот у опекунов. Сколько раз он убегал из детдомов на «волю», воровал, хулиганил, а его вновь обували, кормили, терпеливо обучали труду, наукам. Как же, выходит, с ним цацкались! Живи он, вроде Оливера Твиста, в той же «доброй Старой Англии», давно бы в тюрьме сгноили. А разве лучше было маленьким воришкам, нищенкам при царе? Сколько на «воле» он слышал страшных историй о том времени! С чувством благодарности впервые осознал Охнарь, чем он и миллионы подобных ему бездомных детей обязаны советской власти.

Книги породили и другие мысли.

Впервые за свои пятнадцать лет Ленька серьезно задумался над вопросом: что такое жизнь? Откуда взялись Земля, звездный мир? Почему одни люди с детства тянутся к наукам, а другие, как, например, он, ведут себя бесшабашно? Скоро ли иностранные пролетарии сбросят своих буржуев? Когда наконец Совнарком отменит нэпманов и устроит коммуну?

Охнарь стал реже околачиваться на улице, помногу и обо всем расспрашивал опекуна. Ему вдруг сразу захотелось все знать. Он с жадностью голодного хватался за первые попавшиеся книги, но многие ему казались скучными, иные он совсем не понимал, и, как некогда в начале учения в девятилетке, в голове у него получилась путаница.

Кое в чем разобраться помогла заведующая школой Полницкая. Она вела в старших классах обществоведение, и для Охнаря часы ее занятий были так же интересны, как и рисование. Иные уроки Евдокии Дмитриевны превращались в простые беседы, в которых принимал участие весь класс.

— Евдокия Дмитриевна, — незадолго до звонка спросил Ленька заведующую, — вот я когда беспризорничал, то видел безработных... тучи прямо. А .ведь главный советский лозунг: «Кто не работает, тот не ест». Верно? Когда же у нас от слов к делу перейдут? Чтобы, значит, показать всемирным буржуям, что в СССР жить похлеще, чем у них, за границей.

— Ты, Леня, затронул большой и сложный вопрос,— одобрительно ответила заведующая. — Молодец, что интересуешься. Дело в том, ребята, что после мировой войны всю Европу, а потом и Америку охватил экономический кризис и число безработных достигло нескольких десятков миллионов. Безработица захлестнула и нашу разоренную страну.

— Вот я и... — опять начал было Охнарь, но заведующая перебила его:

— Минутку терпения. — Евдокия Дмитриевна продолжала, вновь обращаясь ко всему классу: — Сейчас мы уже даем больше продукции, чем до войны, и делаем новый шаг вперед: .приступаем к строительству гигантов индустрии. У Запорожья закладываем Днепровскую гидроэлектростанцию, каких мало в мире. Мы не только восстановили разбитый железнодорожный транспорт, но и строим через нехоженые азиатские пустыни Туркестано-Сибирскую железную дорогу. Возводим огромный тракторный завод на Волге, у нас будут свои машины, чего царская Россия не имела и в помине. Ну и сами понимаете: для всех этих строек потребуются рабочие руки, а это говорит о том, что биржам труда приходит конец.

— Скажите, война будет? — спросил Садько.

Полницкая долгим, испытующим взглядом обвела лица учеников.

— А вы, ребята, боитесь войны?

Охнарь отрицательно замотал головой. Оксана крепче сжала губы, Кенька Холодец, подмигнув соседям, вскинул карандаш на плечо, словно ружье, давая понять, что он, как и отец, пойдет партизанить.

Мнение класса выразил Опанас Бучма.

— Разве в этом дело, Евдокия Дмитриевна, бояться или нет? — заговорил он и выпрямился, точно отвечая урок. — У меня дядя погиб в коммунистическом батальоне, у Оксаны — отец, у Лени Осокина и мать тоже... Наши вагоноремонтные мастерские были совсем разорены, шахта залита. Мы их только что восстановили — и опять разорять? Папа говорил: в прошлую империалистическую войну пало десять миллионов солдат, а капиталисты Соединенных Штатов, Антанты нажили на поставках оружия миллиарды долларов. Так разве нам нужна война?