Весна сорок пятого - Туричин Илья Афроимович

Мошкин обрадовался, ей, расспросил, где она устроилась, как настроение? Нет ли чего нового о ребятах?

– Надо работать, Ефим Карповиш. Все работают.

– Дело.

– Но я нишего не умею.

– Так уж и ничего? Вы, Гертруда Иоганновна, артистка, работник культурного фронта. А у нас с культурой плохо. Большая нехватка кадров.

– Но я нишего не могу без цирк.

– Будет. Будет вам и белка, будет и свисток.

– Свисток?

– Это стихотворение Некрасова.

– Ага…

– В смысле, все будет. И цирк будет. А пока что и без цирка дел невпроворот. Вот я сейчас брякну Чечулину.

– Что есть "брякну"?

Мошкин провел рукой по желтому лицу.

– Вульгаризм. Не следим мы за культурой речи. Позвоню по телефону Чечулину, он вас возьмет в отдел. - Мошкин снял трубку, набрал номер. - Товарищ Чечулин. Здравствуйте. Мошкин, начальник горотдела милиции. Тут у меня в кабинете сидит артистка Лужина… Что?… Ну уж, если у меня, так непременно арестованная?… Лужина… Знаю, что не знаете. Я к вам ее подошлю, у нее ба-альшой опыт организационной работы. Она тут у нас заворачивала кое-каким искусством. - Мошкин прикрыл трубку ладонью и подмигнул Гертруде Иоганновне. - Да нет, она не здешняя. Из Москвы. Но вроде бы и здешняя… Рады будете? Так я ее подошлю к вам и договаривайтесь… Лады. До свиданья. - Мошкин энергично положил трубку на рычаг. - Согласовано. Пойдете к Чечулину, в отдел культуры. Помещается он в горсовете. Где была городская управа, - уточнил он.

– Хорошо. А что я буду делать?

– Как что? Культурой заправлять. Он человек хороший, но один в поле. А вы - артистка!

Гертруда Иоганновна распрощалась с Мошкиным и пошла в горсовет. Даже смутно не представляла она себе, что сможет делать в отделе культуры, но верила Мошкину. Мошкин зря не пошлет. А главное сейчас - работать!

Когда входила в здание горсовета, сердце невольно сжалось. Сколько раз она бывала здесь! Тогда у двери стояли немецкие автоматчики. И в вестибюле. Вот лестница. Сюда пускали только по пропускам Неужели это она подымалась по ней на третий этаж в кабинет доктора Доппеля? Улыбалась встречным офицерам? Подымала руку в фашистском приветствии?…

Она остановилась возле лестницы, внезапно напряглась, словно вот сейчас оттуда спустится Доппель, сияя улыбкой.

– Рад вас видеть, Гертруда! Вы кого-нибудь ищете?

Она так явственно услышала его голос, что невольно вздрогнула.

– Вы кого-нибудь ищете? - спросил кто-то рядом не голосом Доппеля, но тоже знакомым.

Она обернулась. Перед ней стоял невзрачный лысый мужчина с повязкой на рукаве. В вестибюле горела одна лампочка и было темновато.

– Мне нужен отдел культуры.

– Фрау Копф… - сдавленным голосом прошептал мужчина и шарахнулся, словно увидел привидение.

И тут она узнала лысого, это же господин Рюшин из финансового отдела! Она удивилась, но не подала виду, в ней проснулась артистка. На какое-то мгновение она действительно стала фрау Копф, богатой и надменной владелицей гостиницы и ресторана.

– Здравствуйте, господин Рюшин, - произнесла она величественно.

Рюшин испуганно замахал руками, зашипел:

– Тс-с-с… Какой "господин"… Товарищ Рюшин… Вы… Вас же убили партизаны!…

Гертруда Иоганновна согнула руки в локтях, посмотрела по очереди сначала на одну, потом на другую.

– Что вы говорите? А я и не заметила! Тихо, бога ради, тихо!…

– Пошему? - удивленно протянула она и спросила нарочно громко: - Так где, вы говорите, отдел культуры? - Она небрежно расстегнула ватник, чтобы Рюшин увидел ее ордена.

И Рюшин увидел. Нижняя челюсть его отвисла, судорожным движением он достал из кармана носовой платок и вытер вспотевшую лысину.

– Я… Мне… Меня простили. Что я?… Мелкая сошка. Жить-то надо было!

– И другие жили. - Гертруда Иоганновна посмотрела на него так, как смотрела, когда была хозяйкой гостиницы. - Так где отдел культуры.

Рюшин сглотнул и молча махнул рукой.

Гертруда Иоганновна повернулась и спокойным шагом пошла по коридору, где стояла та же скамейка для посетителей напротив двери бывшего финансового отдела. Там теперь висела табличка: "Сектор доходов". И в самом конце коридора увидела дверь с табличкой: "Городской отдел культуры".

Она постучала.

– Прошу, - откликнулся за дверью густой красивый голос.

Она вошла.

Чечулин оказался маленьким старичком в черной засаленной ермолке, из-под которой на уши спускались седые, пожелтевшие от древности космы.

На щеках в темных, словно прорезанных морщинах, казалось, пробивается седая щетина, хотя старичок был тщательно выбрит, белые брови клочками нависали над маленькими, утонувшими в мешках глазами, цвет которых и определить-то было невозможно. Может, они были голубыми, может, зелеными или серыми. Теперь уж и не угадаешь! И весь он был сморщенным и древним, и ни белая накрахмаленная рубашка, ни полосатый галстук, завязанный тугим узлом, ни отутюженные брюки, ни бутылочного цвета вельветовая толстовка не могли скрыть его древности.

"Да ему не меньше ста лет! - решила Гертруда Иоганновна. - Он, наверно, Пушкина помнит! А может быть, даже войну с Наполеоном!" Она молча рассматривала Чечулина, и Чечулин так же молча рассматривал ее. Потом он спросил:

– Стало быть, вы и есть Лужина? - И маленькой сморщенной ручкой указал на плюшевый потертый диван у стены кабинета. - Прошу присаживаться.

Голос у него оказался неожиданно звучным, не подходящим его маленькой фигуре.

Гертруда Иоганновна кивнула и присела на диван.

– Наслышан о вас, голубушка, наслышан. Энергичные люди в отделе культуры нужны. Весьма. Неэнергичные тоже. Потому что отдел культуры - это я, в единственном, так сказать, числе. Собственно, и культуры пока нет никакой. Театр разбит еще при наступлении немцев. Его сначала строить надо. Дом культуры железнодорожников - тоже одни развалины. В клубе деревообрабатывающего завода - общежитие. А с жильем в городе сами понимате. Я живу тут же. - Чечулин махнул ручкой в угол, где в плюшевом кресле лежали ватное одеяло и подушка, прикрытые куском кумача.

Гертруда Иоганновна понимала, что городу тяжко, но эти одеяло и подушка в кресле поразили ее больше, чем привычные развалины.

– А семья? - спросила она тихо.

– Э-э-э, голубушка!… Я бы и сам хотел знать, где моя семья. Жена-то скончалась в тридцать пятом году. Сын на фронте, а невестка с внуками эвакуировалась куда-то на Урал или в Сибирь. А куда - никто не знает. Да и сам я, голубушка, не здешний. Направили меня заведовать отделом культуры. Раньше-то, до войны, в опере пел. Потом администратором стал. Голос-то не вечен!… Поколесил по России! Вот теперь состою в должности заведующего отделом. А заведовать пока нечем, - добавил он печально.

– Совсем-совсем нечем?

– Почти. Библиотеку вот воскрешаем с энтузиастами. Оркестр на танцах играет. Трио и певец в кино. Вы снимите, голубушка, ватничек, снимите. - И ручкой ухватился за ворот, словно боялся, что Лужина, если не снимет ватник, уйдет.

Гертруда Иоганновна сняла ватник. Чечулин посмотрел на ее награды.

– Вот видите, голубушка. И представительность есть! А от меня отмахиваются. С годами солидность порастерял. Вот и столик для вас подходящий. Сейчас мы приказ издадим о зачислении. Подпишем в отделе кадров горисполкома. А зовут меня Касьян Абрамович. И прекрасно, и не возражайте. Вот листок. Вот ручка. Пишите. Заведующему отделом культуры товарищу Чечулину К. А. Прошу зачислить меня в отдел культуры инспектором. И будем работать! Работать, засучив рукава! Нельзя Советской власти без культуры!

Баянист нашелся сам.

К лейтенанту пришел бывший узник из третьего блока в застиранных солдатских штанах и полосатой куртке. Немолодое бледное лицо с озорными глазами обрамляла воинственно торчащая борода, неровно подстриженная кем-то из соседей по бараку или, как говорили лагерники, блоку. Они вообще употребляли слова "блок", "зона", "карцер", "акция". У привыкшего здесь ко всему лейтенанта от этих слов сводило скулы. Борода у бывшего узника была черной, а сквозь черноту пробивалась седина. Он пришел насчет обмундирования для своего блока, поскольку был выбран старшим.