Давно закончилась осада… - Крапивин Владислав Петрович

Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 77

Что было делать Татьяне Фаддеевне?

– Ну, так и быть. Но только через час…

– Тё-Таня!

– Через полтора часа изволь вернуться… Хотя ведь у вас нет часов. Возьми мои…

– У нас есть часы, – сказал Фрол. – Песочные, с фрегата «Коварны». По ним склянки били каждые полчаса. Два раза повернем – вот полтора часа и минули…

Татьяна Фаддеевна сказала, что очень уповает на точность этих часов. Она дала Коле остатки рыбного пирога и горсть лимонных леденцов – чтобы он мог внести вклад в угощение обитателей погребка. Потом, задавив в себе тревожные вздохи, проводила ребят по улице до лесенки, которая вела в щель между каменной стеной и пустым полуразрушенным домом. И они ушли вереницей, будто гномы в сказочную пещеру…

Савушка с круглым фонарем шагал впереди. У Коли постукивало сердце. Фонарь кидал вокруг желтые перья лучей. В этих лучах обозначился прямоугольный темный проём. Крутые ступеньки опять повели вниз. Чавкнула тугая дверь, из-за нее дохнуло теплым запахом овчины и горящих дров. В сводчатом каменном погребке тоже горел фонарь – яркий и добрый. Оранжево светилась полуоткрытая дверца печки – как огненная буква «Г». Сбоку от печки сидели на лавке и радостно смотрели на пришедших Ибрагимка, Поперешный Макарка и… Женя Славутский!

Сказки развалин

Во время осады русские называли своих противников «союзники». Не потому, конечно, что те каким-то образом числились в наших друзьях – враги они и есть враги, – а потому, что были союзниками между собой: французы, англичане, сардинцы, турки. На турков, правда, смотрели как на рабочий скот, но формально все равно – товарищи по оружию…

Однако и среди русских находились союзники осаждавших (хотя скажи про такое этим русским – они, наверно, оскорбились бы)… Город был блокирован с моря, а на суше – с Южной стороны. Северная же сторона и дороги, ведущие в глубь Крыма и далее в Россию, были свободны. По этим дорогам туда и обратно тянулись обозы. Из Севастополя везли раненых, в Севастополь – боеприпасы и провизию. Телеги, повозки и фуры тонули в грязи. Волы и лошади по брюхо увязали в глиняном месиве. Еле брели уже заранее, до боев, измотанные и голодные солдаты пополнения. А в главном городе Крыма, в Симферополе, жирела чиновничья сволочь – всякие должностные лица в конторах, ведавших военными поставками, и не нюхавшие пороха офицеры разных интендантских служб.

Воровали обмундирование, медикаменты, провизию. Брали взятки за всё на свете: за оформление разных документов, за разрешения на постой, за пропуска в Севастополь.

Где-то в глубине России люди собирали хлеб, лекарства и одежду для тех, кто воевал, а здесь, менее чем в сотне верст от позиций, сытые чины тыловых ведомств требовали деньги с тех, кто сопровождал обозы, – за позволение доставить грузы для защитников бастионов. Те, кто денег не давал, позволения не получали, неделями томились в бесконечных очередях – без надежды на какой-то исход, без корма для лошадей, без крова…

Очевидцы говорили, что вдоль тракта лежали целые баррикады мешков с мукой, которую так и не довезли до истекавшего кровью города. Разве могли командиры осаждавших армий желать союзников более усердных, чем те, в Симферополе.

И все про такое знали! Говорят, и сам государь знал, но даже он был бессилен перед армией чиновничьего ворья и взяточников. Может, потому и помер, не дождавшись конца осады, – понимал, что город, обложенный врагами с фронта, а «своими» с тыла, обречен, вот и не выдержал этой горечи.

Конечно, не все в тех конторах были подлецами. Немало служащих возмущались бесчинствами взяточников и душой болели о защитниках Севастополя. Да только у честных людей, как правило, звания невысокие, потому и власти – никакой.

Служил в ту пору в продовольственном ведомстве чиновник тринадцатого класса Кондратий Алексеевич Славутский, человек усердный и совестливый, имевший за старания свои еще до войны разные поощрения и получивший личное дворянство. Когда начались военные действия, вздумал он было пойти младшим офицером на бастионы, да только порыв этот разбился о реальные жизненные обстоятельства. Куда пойдешь, ежели грызут постоянные боли в позвоночнике, а дома растут две дочки – семи и пяти лет – и жена ждет третьего ребенка… Оставалось добросовестной службой на своем незаметном посту принести хоть какую-то пользу в общем деле борьбы с неприятелем.

А поди принеси эту пользу, когда наглое воровство стало почитаться уже не бесчестьем, а чуть ли не доблестью.

Пытался, конечно, Кондратий Алексеевич взывать и к совести сослуживцев (в том числе и начальства!) и поступками своими противостоять бесчестным делам. Но, как водится в таких случаях, сам же и оказался виноват. Приписали ему денежные недочеты и всякие нарушения в документах. Дело запахло судом. Спасло провинциального секретаря Славутского, можно сказать, чудо. Объявился в Симферополе знакомый офицер – один из яростных и нетерпеливых посланцев воюющей армии, близкий к самому Нахимову. Услыхав о невзгодах Кондратия Алексеевича, капитан-лейтенант Краевский извлек из ножен саблю и косо рубанул письменный стол перед начальником Славутского. При этом поклялся, что, если его друга не оставят в покое, он, капитан-лейтенант, попросит Павла Степаныча уделить этой истории десять минут, чего будет достаточно, чтобы в тыловом вонючем болоте кое у кого полетели головы.

К счастью, начальник был не только большой вор, но и большой трус. Славутского оставили в покое, хотя, конечно, о продвижении по службе теперь не было и речи.

Не было хорошей жизни и потом, после войны. И когда в Севастополе стал раскручивать свои дела набирающий силу РОПИТ, Кондратий Алексеевич с женой, дочками и сыном Женечкой перебрался туда. РОПИТу нужны были знающие делопроизводство и болеющие за дело служащие.

Город был разрушен, малолюден и, казалось бы, вовсе не пригоден для хорошей жизни. Однако же дела пошли не в пример лучше, чем на прежнем месте. И жалованье положили достаточное, и жилье нашлось приличное, и работа была достойная, с настоящей пользой для общества, что Кондратий Алексеевич считал немаловажным обстоятельством.

Старшая дочка, Аннушка, скоро вышла за помощника капитана с парохода «Керчь». Младшая, Леночка, жила еще с родителями. Обучала, в меру своих сил и знаний, всяким наукам брата Женю. Делала это умело, поскольку недавно окончила в Симферополе женскую гимназию, а Женя был ученик понятливый и не капризный. Ему тоже пора было думать о гимназии. Конечно, личное дворянство провинциального секретаря Славутского не распространялось на детей, но в нынешнее время не одним дворянам открыт путь в науку, и Кондратий Алексеевич очень хотел видеть сына образованным человеком. Только отсылать его на ученье в Симферополь не хотел – с военной поры не любил он этот город. Ходили слухи, что вскоре в Ялте будет открыта мужская прогимназия, а там у Славутских жила родственница, она готова была принять у себя мальчика на время учебы. А до той поры отец определил Женю в ремесленную школу – чтобы привыкал к занятиям в классе, получал полезные навыки и не боялся ребячьего сообщества, а то уж чересчур тихий растет, знает лишь свои карандаши да краски. Умница, конечно, от книжек не оторвешь, да ведь этого будет мало, когда придется самому обустраиваться в жизни.

Женя поступлению в школу не противился. Понимал, что в отцовских рассуждениях есть правота. К тому же школа имела отношение к корабельному делу, что было Жене тоже по нраву.

Таким образом, и в характерах, и в настроениях, и в планах на будущее у Жени Славутского и Коли Лазунова было немало общего. И может быть, именно поэтому судьба свела их в школе, а затем в погребке. Но они, конечно, не думали о судьбе. Просто обрадовались друг другу.

Коля обрадовался и удивился. А Женя несмело заулыбался ему навстречу.

Фрол покровительственно объяснил:

– Он ходил тут в сумерках и спрашивал: не знает ли кто, где живет Коля Лазунов. И наткнулся на нас…

Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 77