«Пионерам — на память от машинистов крейсера „Коминтерна“».
Гриша с Мишей который уж раз обходили крейсер с кочегарки до мостика. Каждая заклепка, каждая часть корабля были дороги и что-нибудь напоминали.
Настал последний день. Краснофлотцы столпились у трапа. Руки и плечи ребят зудило от крепких шлепков и пожатий.
Макака верещала и прыгала на цепочке. Попка, словно прощаясь с крейсером, орал на разные голоса.
Сойдя на берег, ребята оглянулись. С крейсера глядели десятки глаз.
Знакомые лица улыбались ребятам.
— Не забывайте о флоте, ребятки!
— Расскажите ребятам, что видели, хлопцы. До свиданья!
— Мишуха, береги попку!
— Прощайте, прощайте!
— Не сердись, ребятки, коли что было…
Вдруг с трапа сбежал Петелькин. Подбежав к Гришке, он сунул ему в руки большой ящик цейлонского чая и бритву.
— Накось, Гриня… С Мишкой вам на пару… Разделите…
На горе, на пролетке извозчика-китайца, ждал кок. Он пытался улыбнуться, отчего пухлое лицо его становилось похожим на лицо человека, у которого болят зубы.
Всю дорогу до вокзала дядя Остап жаловался на дороговизну продуктов во Владивостоке и ворчал на невозмутимого возницу.
Когда прозвенел третий звонок, Остап крепко обнял ребят.
— Пожалуйста. Крушение планов. Уехала супруга Андрея и Кольку с собой взяла… Суматошные вы все, говорит, и уехала. Прощайте, Гришенька, прощайте, Мишенька. Напишете, может, дядьке Остапу?
Высунувшись из окна поезда, ребята долго махали коку фуражками, и долго, пока поезд не исчез за поворотом, ответно махал Остап им платком, мокрым от слез.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Стоял ясный теплый денек. Весна дружно принялась за работу. Грязная вода с веселым бульканьем бежала по мостовой и обрушивалась в водосточные ямы. Наперебой чирикали воробьи.
Москва грохотала на разные лады. Обдавая грязью прохожих, ревели автобусы, тяжело переваливаясь с боку на бок. Тарахтели извозчичьи пролетки, мчались автомобили, звонили трамваи, выкрикивали новости газетчики молодыми голосами.
Люди бесконечным потоком текли по тротуарам, радуясь весне и весеннему бодрящему ветерку.
Двое молодых краснофлотцев раскачивающейся походкой пробирались по вокзальной площади. У одного в руке болталась клетка с зеленым попугаем. У другого на плече в смешном костюме, зябко вздрагивая, сидела обезьянка.
Может быть, только весне улыбались люди, но улыбки их становились шире и лучше, когда взгляды людей останавливались на обветренных лицах двух молодых моряков.
Весенний ветерок трепал черные ленточки морских фуражек с золотыми тиснеными буквами «Коминтерн».
Кондуктор трамвая, в который вошли краснофлотцы, тоже улыбнулся, шутливо разведя руками.
— Ну, уж, товарищи краснофлотцы, не знаю, как и пустить вас. В правилах трамвайного движения сказано, что животных в вагон пускать нельзя, а про обезьян и попугаев — неизвестно, про них не сказано. Вот задача-то! Из далеких ли краев? Садитесь — довезу уж!
У заставы, дальше которой трамвай не шел, моряки сошли. Рыжеволосый подал руку товарищу.
— Ну, братишка, самое страшное теперь… Помнишь, кок про девятый вал рассказывал, — самый что ни на есть сокрушительный…
— Девятый и последний, — ободряюще ответил тот.
ЧЕР-Р-Т ПОДЕР-РИ! НЕ КРИЧАТЬ — НЕ НА РЫНКЕ!
В квартире директора таилась обычная тишина. Сонно тикали часы, с деловой угрюмостью смотрели книги с полок. Директор Озерин спал на диване в одежде, как пришел с завода. Он не слышал, как задребезжал звонок. Только когда колокольчик залился без удержу и в дверь громко застучали, жмурясь от света, директор встал, отпер дверь и замер на месте.
— Папка! — зазвенел громкий счастливый крик.
Директор рванулся к Мишке, нагнулся, обхватил руками голову сына.
— Миша, мальчик мой!
На полу, в клетке, зеленоперый попугай, раскрывая горбоносый клюв, прокартавил резким гортанным голосом:
— Чер-рт подер-ри! Не кричать — не на рынке!
ОБЕЗЬЯНА, ПРИМУС И ТРУБКА
Мастер Чернов, ругаясь, возился над примусом. Примус упорно не хотел загораться, чадил и подозрительно фыркал.
— Вот уж плохо одному. Бывало, хоть Гришуха, шарлатан, поможет. Будет ему, путешественнику, на орехи, — пусть вернется только!
В дверь с размаху застучали ногами и задергали ручкой.
Чернов плюнул с досады и заворчал:
— Кого там еще леший принес? Нельзя и чаю вскипятить. Сейчас, сейчас! Зачем с ума-то сходить?
Щелкнул запор, дверь открылась настежь, и мастер с испуганным криком шарахнулся в сторону.
Прямо на него прыгнула вдруг не то кошка, не то большая крыса. Чернов замахнулся на зверя щеткой, потом отшвырнул ее и разинул рот.
За дверью стоял Гришка и хохотал на весь коридор.
Чернов бросился к двери, схватил сына в охапку, швырнул на диван, начал его тормошить.
— Отца пугать, сорванец! Гришуха, сынишка Верно говорят, что матросы сплошь озорники! Здравствуй, сынок. Ну-ка, давай трубку. Ну, как же и вырос ты, шарлатан! На вот, на вот тебе еще за это!
За спиной Чернова раздалось жалобное верещанье.
Обезьяна сидела на столе и дула, словно человек, на пальцы. Нечаянно она ухватилась за горячую горелку примуса и не знала, куда девать обожженную лапку.
Чернов ударил себя по коленям и захохотал.
— Гришка, где же ты такую образину раздобыл? Ну и рожа! Во сне увидишь такую — испугаешься.
— В Сингапуре, батька. Ты небось и не знаешь, где это? — На-ка вот подарочек. И дорого же он мне достался!
Гришка вынул из кармана кривую трубку с металлической крышкой, в которую свободно могла войти осьмушка махорки, и протянул ее отцу.
— Ее мне Бен Джемсон подарил за то, что я его товарища, негра, выручил. Погоди вот, расскажу все по порядку! Ничего ты, батька, у меня не понимаешь!
Гришка начал хозяйничать. Примус рычал так, словно сразу почувствовал умелую руку.
Гришка засучил рукава, прибираясь в комнате. Отец махнул рукой на порядок, и Гришке пришлось крепко потрудиться.
Чернов сидел на табуретке и счастливыми глазами глядел на сына.
Он почти не узнавал его. Окрепший, загорелый, в нарядной морской форме — да Гришка ли это?
Вот и лицо стало как-то строже, и голос переменился. Словно разучился говорить тихо Гришка, а кричит, как с глухим.
Чернов положил в трубку английского табаку, закурил, не переставая улыбаться.
Гришка переставлял, выметал, чистил. Отрывками он рассказывал отцу все, что с ним произошло и что крепко засело в памяти.
Иногда улыбка сходила с лица Чернова, иногда он смеялся до слез, слушая рассказы Гришки о коке, но когда Гришка изменившимся голосом поведал отцу о конце Чалого, о резне в Кантоне и о Сун-Ят-Сене — Чернов вскочил с табуретки и взволнованно заходил по комнате.
Гришка забыл об уборке. Он сам снова переживал все.
Чернов, выпуская клубы дыма из трубки, сказал:
— Вот видишь, сынок, куда докатилось. Так прямо, говоришь, с голыми руками на фашистов? А те в детей, в женщин — в упор. У, гады! А Чалый-то, Чалый! Эхма, глубокая душа…
До поздней ночи, плечо к плечу сидели отец и сын. В тот вечер они стали ближе друг к другу, и Чернов, гладя Гришкины плечи, радовался за сына. И вспоминал первого, не вернувшегося с гражданской. Ему казалось, что идут они все трое, нога в ногу, к одной цели.
ОБРАТНО К ЗАВОДУ
Огромный клуб завода «Красные зори» был набит до отказа. Слух о том, что вернувшиеся из плавания заводские ребята Чернов и Озерин будут делать доклад на открытом комсомольском собрании, всполошил всех.
