С каждой рекламной тумбы на Петрика смотрит в упор юноша с волевым лицом. Даже тем, кто сулит 5000 марок за живого или мёртвого партизана, не известно его имя. Но Петрик сразу узнал своего друга Франека.
Рядом темнеют объявления на немецком, украинском и польском языках, сообщающие о том, что сегодня на Стрелецкой площади будут казнить пойманных партизан.
— Наведу блеск! Наведу блеск! — сдавленным голосом выкрикивает Петрик.
Люди в запылённой обуви безучастно обходят чистильщика. Кому теперь до лоска! Пугает не только завтрашний день — у многих уже давно нет в доме крошки хлеба.
— Наведу блеск!
В голосе Петрика слышится отчаяние. Ведь если и сегодня он не принесёт больной Ганнусе хлеба, она погибнет…
В первые дни болезни Ганнуси кухарка пани Рузя ещё давала взаймы под проценты деньги. А теперь она и слушать об этом не хочет. «От всех болезней есть лекарства, только не от нищеты!» — говорит пани Рузя и захлопывает перед Петриком дверь.
— Прошу пана, наведу блеск…
— Ах, отвяжись ты бога ради! — отмахивается от Петрика замороченный дядька в сером костюме и шляпе.
На улице Коперника Петрик с тоской заглядывает через чугунные решётки ограды в сад, где белеет великолепный дворец графа Потоцкого.
При советской власти здесь был Дворец пионеров. Как далёкий сон, вспоминается Петрику новогодний утренник. Здесь Петрик встретил Стефу и Юру… Сначала Стефа завела Петрика, Олеся и Василька в голубой зал с шёлковыми стенами. В позолоченных рамах висели очень красивые картины и стояли большие аквариумы с золотистыми рыбками. Две белые мраморные лестницы вдоль зеркальных стен повели мальчиков в розовый зал. Посредине этого зала ослепительно сверкала разноцветными огнями огромная ёлка. Со всех углов к ней стекались нити алмазного дождика.
А таких дорогих игрушек, что висели на ёлке, мальчики ещё никогда в жизни не видели!
Дед Мороз! Он был живой, и весело пел и танцевал с ребятами. А потом дед Мороз раздавал всем подарки. Петрику достался заводной слон. Повернёшь несколько раз ключиком, и он начинает махать хоботом и хвостом. Васильку дед Мороз подарил целлулоидного мальчика, а Олесю — маленькую парусную яхту…
И опять Петрик бредёт по бульвару.
— Панове, наведу блеск!
Звонкий смех девочки с мячом, убегающей от няньки, привлёк внимание Петрика. И хотя улыбка оживила лицо Петрика, но, глядя на краснощёкую шалунью, он думал о голодной Марце, запертой в подвале с Ганнусей.
Марця всегда радуется, заслышав, что в замке поворачивается ключ. Малютка бросается к Петрику, худенькими озябшими ручонками обвивает ему шею и с немой мольбой заглядывает в глаза, ждёт, когда он скажет: «Я принёс тебе хлеба, Марцюню…»
— Наведу блеск!..
На бульварной скамейке, широко расставив ноги, развалился толстомордый немец.
— Пуцен! Шнель! [28] — выставляет он ногу в огромном сапожище.
Несколько секунд горькая нужда и совесть ведут в душе Петрика мучительную борьбу.
— Нет ваксы! — отвечает чистильщик тоном независимого человека.
Брови немца взлетают на лоб, выражая удивление и замешательство. Только что — он это слышал собственными ушами — мальчишка зазывал клиентов, а сейчас отказывается от заработка?
— Саботаш-ш-ш? — шипит немец, бросая в урну недокуренную сигарету.
Но Петрик быстро выбегает из бульвара.
Нахмурив брови и сжав губы, он приближается к площади перед оперным театром. Еще так недавно, в день Первого мая, здесь был парад, и Петрик стоял на трибуне с дядей Тарасом…
Теперь оккупанты переименовали площадь Первого мая в Адольф Гитлерплац.
— Хлопчик! Сколько возьмёшь, вот, сапоги почистить?
— Да сколько дадите, дядя, — обрадовался Петрик.
И не успел он еще достать щётки, как на площадь, подобно саранче, налетели гитлеровцы с автоматами.
— Шнель! Шнель! — толкали они людей автоматами в спину.
— Куда нас гонят? — тихо спросила женщина в тряпочных туфлях на деревянных подошвах, гулко стучащих по мостовой.
— Видно, на Стрелецкую площадь. Там сегодня будут казнить партизан, — отозвался пожилой мужчина, идущий рядом с Петриком.
— Зачем же детям глядеть на эти зверства?
— Тише…
Вот и Стрелецкая площадь. Все прилегающие к ней улицы и переулки оцеплены солдатами в землисто-зелёных мундирах и касках.
Народ сгоняют к холму, что против красноватого кирпичного дома пожарной службы.
На склоне холма, как раз под двумя каштанами, палачи вырыли небольшую земляную террасу. Там и стояли сейчас смертники, хорошо видные со всех сторон.
Шагах в десяти от них зловеще застыл полукруг немецких автоматчиков в касках.
И вдруг сердце Петрика сжалось, в висках часто и больно застучало. Ему показалось, что там, на холме, стоит его отец.
Мальчик в отчаянии бросился вперёд. Кто-то резко ударил его локтем в шею, чей-то сапог наступил на его босые ноги.
— Куда?! — отшвырнул Петрика мастеровой в комбинезоне.
И вот в просвете толпящихся спин мальчику ещё раз удалось увидеть стоящего на холме высокого человека с большим выпуклым лбом, на который упрямо спадала ровная прядь светлых волос.
У Петрика перехватило горло. Он не вскрикнул, не застонал, а словно весь окаменел. И только широко открытые, неподвижно устремлённые на холм глаза переполнились слезами.
Петрик видел всех, кто стоял рядом с отцом. Вот и молодой человек в очках, похожий на учителя, что по условному звонку и паролю впускал его в квартиру на улице Коперника… А те — нет, Петрик их не знает…
У самого дерева стоит старушка со связанными за спиной руками. Платье у неё разорвано. Ветер перебирает её серебристые волосы, и прячутся в морщинах слёзы, текущие по щекам.
Эта старая полька приютила у себя двух еврейских детей. Их родители замучены в Яновском лагере. По закону «нового порядка» Ядвига Левандовская — так зовут старушку — сейчас умрёт.
— Ай-ай! Кто мог бы помыслить, что он станет партизаном! Просто ужас! — закатила глаза пани Рузя, драматически сжав руки. В эту минуту она была особенно некрасива.
— Кто? — неожиданно наклонился к ней элегантный пан.
Какое-то мгновение кухарка с опаской смотрела на незнакомого элегантного пана.
Ах, пан так вкрадчиво заглядывает ей в глаза…
— Там, справа, Михаль Ковальчук, — кокетливо отвечает желтозубая пани Рузя.
— Пани его знает?
— А как же! Его дети…
— У него есть во Львове дети?
— Так, проше пана. Ах, ах, и я им верила, что Ковальчук поехал на работу… Ах, пропали мои деньги, как капля воды в реке… И эта его дочка…
Народ глухо застонал, как стонет лес в ненастье.
Точно рыба, выброшенная на песок, Петрик несколько раз открывал рот, желая что-то крикнуть, но голос у него отнялся…
Но Петрик ещё успел увидеть: отец сделал два трудных шага, будто шёл навстречу сильному ветру, и что-то крикнул народу.
— Фойер [29]! — рявкнул гауптман [30], махнув рукой в белой перчатке.
Вихрь огня обрушился на холм.
Отец стоял. Ветер донёс Петрику родной голос:
— Народ отомстит!..
И… отец упал. А гитлеровцы стреляют еще и ещё…
Тишина, которая наступает потом, полна такой угрожающей ненависти, что убийцы в стальных касках прячут глаза от толпы.
Ветер обрушивается внезапно. Разметав свинцовый дым, он взметает пыль, кружит её. Потом набрасывается на деревья и злобно раскачивает их, будто хочет вырвать с корнями.
Петрику кажется, что он ослеп. Ноги подкосились, и он бы упал головой на булыжники, если бы чьи-то руки не подхватили его. Из забытья до него, словно из глубокого колодца, дошло:
— Петрик… я хочу тебе помочь…
Как только грянул первый залп, и под каштанами земля окрасилась кровью, пани Рузя захотела поскорее уйти отсюда.
— Постойте, прошу вас, — придержал её за локоть элегантный пан.
