Не слышал или не хотел откликнуться?..
36. В ГОРАХ ГОТОВЯТСЯ К ПРАЗДНИКУ
Большой дом близ ущелья Во Нуар ожил, зашумел, зашевелился. Распахнулись форточки, захлопала входная дверь, по пухлой снежной целине пролегли утоптанные тропинки — к малому дому, коттеджу Матери и Патоша, к столовой, в деревню.
Рано утром со своими учителями приехали марсельские школьники. У автобусов, которые привезли марсельцев, происходили радостные встречи: ребята из республики приветствовали старых знакомых, уже побывавших в Мулен Вье в прошлом и позапрошлом году. Брижит обняла толстую чернявую девчонку в красно-желтом широком пончо:
— До чего же здорово, что ты снова приехала, Мари! Почему не писала весь год? Я думала, тебе у нас не понравилось...
Красно-желтая всплеснула гусино-красными руками:
— Не трави мусор! У вас — волшебно. Это все предки. Они у меня чокнутые. Был у меня прокол — кент один появился шикамбал, так они мне бенц устроили: на всю переписку лапу наложили.
Брижит остолбенело смотрела на девчонку.
— Слушай... что ты такое мелешь? Я ни слова не понимаю...— пробормотала она наконец.
Мари громко захохотала, позвала своих марсельцев:
— Лабухи! Здесь понимают только древнефранцузский. Провинция! По-нашенскому — ни бум-бум.
Марсельцы весело взирали на девочек. Почти все были типичные южане: румяные, темноглазые, голосистые. Один украдкой показал на Клоди:
— Ребята, вы только взгляните на эту лисичку. Сила!
Те тоже уставились на девочку:
— Ого! Сила!..
— А по-моему, вовсе не фонтан,— ревниво сказала Мари.— На су полтора десятка дают.
— Заткнись, гусыня,—хладнокровно посоветовал ей высокий горбоносый мальчик.— Ведь от зависти болтаешь...— И тут же подошел к Клоди: — Мадемуазель, меня зовут Раймон Лало. Я — пират по наследству. Занимаюсь морским разбоем. Давайте знакомиться.
Во время этого представления Мари, глубоко оскорбленная, заревела в голос. Ревела она густым басом, и ребята из республики на минуту даже растерялись: как и чем утешить гостью?
Брижит и Клоди старались как могли ее успокоить, что-то показывали, пытались отвлечь. А Дидье, давно уже вертевшийся возле приезжих, принялся отпускать толстушке комплименты, уверять, что Раймон невежа и ничего в женской красоте не понимает. Словом, встреча начинала приобретать все более мирный и дружелюбный характер. А когда республиканцы отправились вместе с гостями завтракать, а потом на прогулку в горы, отношения сделались окончательно хорошими. Некоторые марсельцы первый раз в жизни видели столько снега в горах. Они пришли в щенячий восторг от белизны, тишины, волшебного вида деревьев и скал под снегом, тут же затеяли игру в снежки; с хохотом валялись в сугробах, впервые покатались на салазках с горки у леса и вообще сразу почувствовали себя непринужденно в этой торжественнопраздничной белой долине. Дидье и Пьер поставили некоторых новичков на лыжи, учили первым правильным движениям. Раймон спросил у Клоди:
— А ваш парижанин не приедет в этом году?
— Какой парижанин? — спросила Клоди. В ней все замерло в ожидании ответа. И как перенести это слово «ваш»?
— Такой темноволосый, замечательный лыжник. Это он меня учил слалому,—продолжал Раймон,—Он — племянник ваших руководителей, а может, внук. Словом, его зовут Рири Жюльен.
— Рири, наверное, скоро приедет,—самым размеренным голосом отвечала Клоди.— Во всяком случае, он обещал...
— Вот когда мы вдоволь походим на лыжах! — с удовольствием воскликнул Раймон.— Вы, мадемуазель, наверное, тоже разрядница? И слаломистка?
Клоди вспыхнула:
— Никакая я не разрядница и не слаломистка! Я даже не умею еще ходить на лыжах. Ведь я здесь новенькая.
— Новенькая? — очень удивился Раймон.— Позвольте, позвольте... Уж не ты ли та героийя парижской ист...— Он вдруг прикусил язык и растерянно уставился на Клоди: — Ох, извини меня, пожалуйста. Я, знаешь...
— Знаю, знаю,— насмешливо сказала Клоди.— Можешь не извиняться и спокойно говорить мне «ты». Ты попал в яблочко. Я действительцо та самая героиня той самой парижской истории.— И с этими словами Клоди покинула своего спутника и свернула в коридор, который вел в спальни девочек.
Раймон не посмел идти за ней — он энергично честил себя болваном, и ему очень хотелось изо всей силы ударить себя кулаком по голове. Именно изо всей силы.
В коридоре Клоди встретился спешащий куда-то Пьер. Увидев девочку, он просиял, и его изуродованное лицо неуловимо разгладилось и похорошело. А может, Клоди уже не замечала его уродства?
— Едем с Дидье за елкой,— радостно сообщил он девочке.— Ты поможешь потом ее украшать? А сейчас же после праздников меня поместят в клинику, сделают операцию. Воображаю, каким я стану красавцем...—Пьер фыркнул, но видно было, что ему сильно не по себе.
— Зря говоришь,—сказала мужественно Клоди.—Ты и сейчас совсем ничего.
Пьер покраснел.
— Ты действительно так думаешь?
— Ну конечно,—не моргнув, соврала Клоди.—Да и не только я одна. Приезжие девочки тоже тебя заметили.
— Правда? Ну спасибо тебе,— пылко сказал Пьер. Он полез в карман, достал свернутый листок бумаги, протянул Клоди: — Это тебе.
— Что это? — растерялась девочка.
— Так. Накропал кое-что.— И Пьер бросился бежать по коридору, к лестнице, крича кому-то внизу: — Иду! Сейчас спускаюсь. Иду-у!
Клоди подошла к окну, развернула страничку. Под цветком эдельвейса с толстыми, точно войлочными, лепестками шли строчки стихов:
Я был глупцом. Я был слепцом.
И не хотел я жить.
Уверен был с таким лицом
Счастливым мне не быть
Но вот девчонка из-за гор
В наш старый дом пришла,
Взглянула нежно. И с тех пор
Тоска моя прошла.
Клоди читала, и что-то остро и болезненно дрожало в ней, сжимало сердце. «Взглянула нежно»? Это действительно было или показалось Пьеру? И хорошо это или плохо?
В спальне Клоди подошла к календарю. Оторвала еще один листок. До приезда Рири оставалось пять дней. Еще целых пять дней.
37. НА СНЕЖНОМ СКЛОНЕ
— Наверное, ты уже устала?
— Нет.
— Проголодалась?
— Нет. Нисколько.
— Может, тебе холодно? Куртка твоя просто ветром подбита...
Она, не отвечая, затрясла головой. Капюшон при этом свалился ей на спину, открылись спутанные золотистооранжевые прядки над прозрачными, очень серьезными глазами. И стало видно все лицо с новым, непонятным для мальчика выражением. Очень повзрослевшее лицо — так он подумал. А сам с трудом удерживался от желания закутать девочку в свою теплую куртку, подышать на ее наверняка замерзнувшие руки, накормить. «Я точь-в-точь наседка над своим цыпленком»,— отметил он без всякого юмора, никак, впрочем, не останавливаясь на этой мысли.
У их ног лежал далеко протянувшийся вниз пологий снежный склон, весь исчерченный извилистыми следами лыж, вмятинами собачьих лап, зигзагами «змеек», срезами «плугов». Кое-где в снегу были рытвины, ямки — там, где она падала, и каждый раз ему стоило больших усилий удержаться не поднять ее, не отряхнуть от снега, не погладить, как маленькую. Нет, он не позволял себе распускаться, держался строго, как и полагается настоящему тренеру. Даже покрикивал:
— Дави на правую ногу! Теперь на левую! Разверни плечи! Кантуйся! Мягче, мягче колени! Да не трусь, не трусь! Я тебе сказал: колени к склону!
И она послушно давила то на одну, то на другую ногу, старалась разворачивать плечи, иногда добиралась благополучно до самого подножия горы и тогда счастливо смеялась, махала ему варежкой. Но чаще падала где-то на середине склона, и он с замиранием сердца видел вдали игрушечную, ломающуюся пополам фигурку, облачко снега над ней и вставшие дыбом лыжи.
— Благополучно? Ничего не сломала? — кричал он в волнении, которое тщетно пытался скрыть. Он бросался вниз, к месту аварии, и лихо тормозил возле нее так, что снег маленьким смерчем завивался вокруг его лыж.
