И вдруг посреди нею оказалось сорок стариков, далеко зашедших в годах, которые сидели все вместе, усевшись кружком, и посреди горел огонь, и старики сидели вокруг огня и поклонялись ему, прославляя его.
И когда аль Асад увидел это, он оторопел и волосы на его теле поднялись, и не знал он, каково их дело, а старик закричал этим людям: "О старцы огня, сколь благословен Этот день!" Потом он крикнул: "Эй, Гадбан!" - и к нему вышел черный раб высокого роста, ужасный видом, с хмурым лицом и плоским носом. И старик сделал рабу знак, и тот повернул аль-Асада к себе спиною и крепко связал его, а после этого старик сказал рабу: "Спустись с ним в ту комнату, которая под землею, и оставь его там, и скажи такой-то невольнице, чтобы она его мучила и ночью и днем".
И раб взял аль-Асада и, отведя его в ту комнату, отдал его невольнице, и та стала его мучить и давала ему есть одну лепешку рано утром и одну лепешку вечером, а пить - кувшин соленой воды в обед и такой же вечером. А старики сказали друг другу: "Когда придет время праздника огня, мы зарежем его на горе и принесем его в жертву огню".
Однажды невольница спустилась к нему и стала его больно бить, пока кровь не потекла из его боков и он не потерял сознанье, а потом она поставила у него в головах лепешку и кувшин соленой воды и ушла и оставила его. И аль Асад очнулся в полночь и нашел себя связанным и побитым, и побои причиняли ему боль. И он горько заплакал и вспомнил свое прежнее величие, и счастье, и власть, и господство, и разлуку с отцом и со своей былой властью..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Двести двадцать восьмая ночь
Когда же настала двести двадцать восьмая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что аль-Асад увидел себя связанным и побитым, и причиняли ему боль. И он вспомнил свое прежнее величие, и счастье, и славу, и господство и заплакал и произнес, испуская вздохи, такие стихи:
"Постой у следов жилья и там расспроси о нас
Не думай, что мы в жилье, как прежде, находимся
Теперь разлучитель рок заставил расстаться нас,
И души завистников о нас не злорадствуют.
Теперь меня мучает бичами презренная,
Что сердце свое ко мне враждою наполнила.
Но, может быть, нас Аллах с тобою сведет опять
И карой примерною врагов оттолкнет от нас".
И, окончив свои стихи, аль-Асад протянул руку и нашел у себя в головах лепешку и кувшин соленой воды. Он поел немного, чтобы заполнить пустоту и удержать в себе дух, и выпил немного воды и до самого утра бодрствовал из-за множества клопов и вшей.
А когда наступило утро, невольница спустилась к нему и переменила на нем одежду, которая была залита кровью и прилипла к его коже, так что кожа его слезла вместе с рубахой. И аль-Асад закричал и заохал и воскликнул: "О владыка, если это угодно тебе, то прибавь мне еще! О господи, ты не пренебрежешь тем, кто жесток со мной, - возьми же с него за меня должное". И затем он испустил вздохи и произнес такие стихи:
"К твоему суду терпелив я буду, о бог и рок,
Буду стоек я, коль угодно это, господь, тебе.
Я вытерплю, владыка мой, что суждено,
Я вытерплю, хоть ввергнут буду в огонь гада,
И враждебны были жестокие и злы ко мне,
Но, быть может, я получу взамен блага многие.
Не можешь ты, о владыка мой, пренебречь дурным,
У тебя ищу я прибежища, о господь судьбы!"
И слова другого:
"К делам ты всем повернись спиной,
И дела свои ты вручи судьбе.
Как много дел, гневящих нас,
Приятны нам впоследствии.
Часто тесное расширяется,
А просторный мир утесняется.
Что хочет, то и творит Аллах,
Не будь же ты ослушником.
Будь благу рад ты скорому
Забудешь все минувшее".
А когда он окончил свои стихи, невольница стала бить его, пока он не потерял сознания, и бросила ему лепешку и оставила кувшин соленой воды и ушла от него. И остался он одиноким, покинутым и печальным, и кровь текла из его боков, и он был заковал в железо и далек от любимых.
И, заплакав, он вспомнил своего брата и прежнее величие..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Двести двадцать девятая ночь
Когда же настала двести двадцать девятая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что альАсад вспомнил своего брата и прежнее свое обличие и принялся стонать и жаловаться, и охать и плакать, и, проливая слезы, произнес такие стихи:
"Дай срок, судьба! Надолго ль зла и враждебна ты
И доколе близких приводишь ты и уводишь вновь?
Не пришла ль пора тебе сжалиться над разлученным
И смягчиться, рок, хоть душа, как камень, крепка твоя?
Огорчила ты мной любимого, тем обрадовав
Всех врагов моих, когда беды мне причинила ты,
И душа врагов исцелилась, как увидели,
Что в чужой стране я охвачен страстью, один совсем.
И мало им постигших меня горестей,
Отдаления от возлюбленных и очей больных,
Сверх того постигла тюрьма меня, где так тесно мне,
Где нет друга мне, кроме тех, кто в руки впивается,
И слез моих, что текут как дождь из облака,
И любовной жажды, огнем горящей, негаснущим.
И тоски, и страсти, и мыслей вечных о прошлых днях,
И стенания и печальных вздохов и горестных.
Я борюсь с тоской и печалями изводящими
И терзаюсь страстью, сажающей, поднимающей.
Не встретил я милосердого и мягкого,
Кто бы сжалился и привел ко мне непослушного.
Найдется ль друг мне верный, меня любящий,
Чтоб недугами и бессонницей был бы тронут он?
Я бы сетовал на страдания и печаль ему,
Л глаза мои вечно бодрствуют и не знают сна.
И продлилась ночь с ее пытками, и, поистине,
На огне заботы я жарюсь ведь пламенеющей.
Клопы и блохи кровь мою всю выпили,
Как пьют вино из рук гибкого, чьи ярки уста.
А плоть моя, что покрыта вшами, напомнит вам
Деньги сироты в руках судей неправедных.
И в могиле я, шириной в три локтя, живу теперь,
То мне кровь пускают, то цепью тяжкой закован я,
И вино мне - слезы, а цепь моя мне музыка,
На закуску - мысли, а ложе мне - огорчения".
А окончив свое стихотворение, нанизанное и рассыпанное, он стал стонать и сетовать и вспомнил, каково было ему прежде и как постигла его разлука с братом. И вот то, что было с ним.
