И затем он тотчас же пошел, и отправился к москательщику, и сказал ему: "Мир с тобою, о дядюшка!" И москательщик ответил на его приветствие и спросил: "О дитя мое, что ты сегодня купил на твою тысячу динаров?" "Я купил на нее невольницу", - ответил Нурад-дин. "О дитя мое, - воскликнул москательщик, - разве ты бесноватый, что покупаешь одну невольницу за тысячу динаров? О, если бы мне знать, какой породы эта невольница!" - "О дядюшка, - это невольница из дочерей франков", - ответил Нур-ад-дин..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Восемьсот семьдесят четвертая ночь
Когда же настала восемьсот семьдесят четвертая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что Нур-ад-дин сказал старику москательщику: "Это невольница из дочерей франков". И старец молвил: "Знай, о дитя мое, что лучшей из дочерей франков цена у нас, в нашем городе, сто динаров. Но клянусь Аллахом, о дитя мое, над тобой устроили хитрость с этой невольницей. Если ты ее полюбил. проспи подле нее сегодняшнюю ночь и удовлетвори с нею свое желание, а утром отведи ее на рынок и продай, хотя бы тебе пришлось потерять на этом двести динаров. Считай, что ты потерпел кораблекрушение в море или что на тебя напали воры в дороге". "Твои слова правильны, - ответил Нур-ад-дин. - Но ты знаешь, о дядюшка, что со мной ничего не было, кроме тысячи динаров, на которые я купил эту невольницу, и у меня ничего не осталось на расходы, ни одного дирхема. Я хочу от тебя милости и благодеяния, - одолжи мне пятьдесят дирхемов. Я буду расходовать их до завтра, а завтра я продам невольницу и верну их тебе из платы за нее". - "Я дам их тебе, о дитя мое, на голове!" - ответил старик.
И потом он отвесил Нур-ад-дину пятьдесят дирхемов и сказал: "О дитя мое, ты - юноша молодой годами, а эта невольница - красивая, и, может быть, твое сердце привязалось к ней и тебе нелегко ее продать. У тебя ничего нет на расходы, и эти пятьдесят дирхемов кончатся, и ты придешь ко мне, и я дам тебе взаймы в первый раз, и во второй раз, и в третий раз, до десяти раз, а если ты придешь ко мне после этого, я не отвечу тебе на законное приветствие, и пропадет наша дружба с твоим отцом". И затем старик дал ему пятьдесят дирхемов, и Нурад-дин взял их и принес невольнице, и та сказала: "О господин мой, пойди сейчас же на рынок и принеси нам на двадцать дирхемов цветного шелку пяти цветов, а на остальные тридцать дирхемов принеси нам мяса, плодов, вина и цветов".
И Нур-ад-дин отправился на рынок, и купил все, что потребовала невольница, и принес это к ней, и девушка в тот же час и минуту поднялась, и, засучив рукава, состряпала кушанье и приготовила его самым лучшим образом, а потом она подала кушанье Нур-ад-дину, и он стал есть, и она ела с ним, пока оба не насытились. Потом она подала вино и начала пить с ним, и она до тех пор поила и развлекала Нур-ад-дина, пока тот не опьянел и не заснул. И тогда девушка в тот же час и минуту поднялась, и, вынув из своего узла мешок из таифской кожи, развязала его, и вынула из него два гвоздя, и потом она села, и принялась за работу и работала, пока не кончила, и шелк превратился в красивый зуннар [630]. И девушка заверпула зуннар в тряпицу, сначала почистив его и придав ему блеск, и положила его под подушку.
А потом она поднялась, оголилась и легла рядом с Нур-ад-дином. Она начала его растирать, и он пробудился от сна и увидел подле себя девушку, подобную чистому серебру, мягче шелка и свежее курдюка. Она была Заметнее, чем знамя, и лучше красных верблюдов - в пять пядей ростом, с высокой грудью, бровями точно луки для стрел и глазами, как глаза газелей. Щеки ее были точно анемоны, живот у нее был втянутый и со складками, пупок ее вмещал унцию орехового масла, и бедра походили на подушки, набитые перьями страусов, а между ними была вещь, которую бессилен описать язык, и при упоминании ее изливаются слезы. И как будто имел в виду поэт, говоря такие стихи:
И ночь - из ее волос, заря - из ее чела,
И роза - с ее щеки, вино - из ее слюны.
Сближение с ней - приют, разлука же с ней - огонь.
В устах ее - жемчуга, на лике ее - лупа.
А как прекрасны слова кого-то из поэтов:
Являет луну и гнется она, как ива,
И пахнет амброй и глядит газелью.
И мнится, грусть влюбилась в мое сердце
И в час разлуки с ней вкушает близость.
Ее лицо Плеяды затмевает,
И лба сиянье затмевает месяц.
А кто-то из поэтов сказал также:
Открылись они луной, явились нам месяцем,
Как ветви качаются, как лани глядят на нас.
И есть насурьмленные средь них, столь прекрасные,
Что прахом под ними быть Плеяды хотели бы.
И Нур-ад-дин в тот же час и минуту повернулся к девушке, и прижал ее к своей груди, и стал сосать ее верхнюю губу, пососав сначала нижнюю, а затем он метнул язык между ее губ и поднялся к ней, и нашел он, что эта девушка - жемчужина несверленая и верблюдица, другим не объезженная. И он уничтожил ее девственность и достиг единения с нею, и завязалась меж ними любовь неразрывная и бесконечная. И осыпал он щеки ее поцелуями, точно камешками, что падают в воду, и пронзал ее словно разя копьем при набеге врассыпную, ибо Нурад-дин любил обнимать черноглазых, сосать уста, распускать волосы, сжимать в объятиях стан, кусать щеки и сидеть на груди, с движениями каирскими, заигрываниями йеменскими, вскрикиваниями абиссинскими, истомой индийской и похотью нубийской, жалобами деревенскими, стонами дамиеттскими, жаром саидийскпм и томностью александрийской. А девушка соединяла в себе все
Эти качества вместе с избыточной красотой и изнеженностью, и сказал о ней поэт:
Вот та, кого целый век забыть я стремился,
Но все ж не склонялся к тем, кто не был к ней близок,
Подобна она луне во всем своем облике,
Прославлен ее творец, прославлен создатель!
И если свершил я грех великий, любя ее,
То нет на раскаянье мне больше надежды.
Бессонным из-за нее, печальным, больным я стал,
И сердце смущенное о ней размышляет.
Сказала она мне стих (а знает его лишь тот,
Кто рифмы передает и доблестен в этом):
