Кумужек-Ару отвечает:
Из нарядного казана
Пусть кто хочет пьет,
Мягкая постель
Для Алып-Манаша.
Оттолкнув женщин, она встала во весь рост. Ее волосы вниз потекли, как жемчужные струи воды, как серебряный туман. Ак-Кобон погнался за Тас-Таракаем. Далеко в долину, высоко в гору убежал Тас. Пущенная стрела с тетивы не слетела, а Тас-Таракай уже здесь и опять поет:
Если бело-серый конь жив,
Что будет?
Если Алып-Манаш придет,
Что случится?
Кумужек-Ару отвечает:
Бело-серому коню
Золотую шерсть приглажу,
Алып-Манаша милого
Обниму и поцелую.
И вот рядом с Чистой Жемчужиной светлый богатырь Алып-Манаш встал.
Ак-Кобон обернулся журавлем и вылетел в дымоходное отверстие. Алып-Манаш пустил за ним вслед быструю стрелу. Стрела скользнула по темени журавля. С тех пор и поныне журавль живет с этой отметиной. Алтайцы журавлиного мяса не едят.
— Эта птица, — говорят они, — хоть и поганой, но все же человеческой крови.
Диль-кель
Это было очень давно, когда все птицы жили в теплых землях. На Алтае щебетали только реки. Эту песню воды услышали южные птицы и захотели узнать, кто так громко звенит, так весело поет, какая радость случилась в Алтае.
Однако лететь в неизвестный край было очень страшно. Напрасно уговаривал беркут своих соколов и ястребов, сов и кукушек. Из всех птиц только синичка осмелилась пуститься на север.
— Слушай! — крикнул ей беркут. — Если там хорошо, сейчас же вернись и покажи всем птицам дорогу!
Синица, выпрямив крылья, улетела.
Вот увидела она холмистые горы. Алтай стоял розовый, как вечер. Синица спустилась с неба в цветущий куст маральника. Из туч падали хлопья снега, но маральник цвел и цвел так обильно, что из-за розовых лепестков не видно было ни листьев, ни веток.
Синица глянула вниз. Весь снег на Алтае был в цвету. Светложелтые и синие цветы стояли мохнатые, как медвежата. Синице захотелось есть, и она тут же, в снегу, нашла прошлогоднее зернышко, а рядом валялась высохшая ягода, а еще дальше копошился червяк.
Ум заиграл у синицы на Алтае, голова легкая стала. Она забыла, зачем сюда летела, кто ее послал. Где родилась, и то не помнит. Вдруг почернело небо. Синица увидела птичье войско. Впереди всех летел грозный беркут.
— Диль-кель! Диль-кель! — крикнула синица. — Весна, приди! Весна, приди!
А беркут уже кружит над ней.
— Почему обратно не вернулась? Зачем нас в этот край не позвала?
— Кланяюсь вам до земли, великий беркут! В этом краю лед в семь рядов лежит. Снег из семидесяти туч падает. Я тут сижу, изо всех сил весну вызываю: «Диль-кель! Диль-кель! Весна, приди! Весна, приди!» Это по моей просьбе теплый ветер подул. Диль-кель! Диль-кель! Я только что за вами лететь собиралась. Весна, приди! Весна, приди!
Беркут опустился на ветку, поднял вверх крыло и через крыло посмотрел на Алтай; занесенные снегом, стояли горы; снег лежал в долинах.
— Диль-кель! Диль-кель! — кричала синица.
И там, где слышалась эта песня, снег в самом деле съеживался и стекал ручьями.
— На этот раз я прощаю тебя, — сказал беркут синице. — В будущем году видно будет, правду ли ты говоришь.
С тех пор, чтобы обман не раскрылся, синица раньше всех начинает весеннюю песнь:
«Диль-кель! Диль-кель! Весна, приди! Весна, приди!»
А за ней запевают и другие птицы.
Горностай и заяц
Раз зимней ночью притаился горностай под кустарником, сидит, мышей караулит. И вдруг словно гора ему на спину свалилась. Ногами горностаю не за что ухватиться, от страха земля из-под ног ушла. Невзвидев света, он обернулся и вцепился зубами в гору.
— A-a-a!.. — раздался страшный крик, плач, стон, и тяжесть свалилась со спины.
И горностай разглядел раненого зайца. Задняя нога до кости прокушена, на белый снег красная кровь течет. Плачет заяц, рыдает:
— Никогда я тебя не прощу, горностай! Я нечаянно тебе на спину упал.
— Ой, заяц, я нечаянно вас укусил! — отвечает горностай.
— А-а-а, а-а-а… Все равно не прощу! — И заяц на трех ногах в лес уполз.
Еще месяца не прошло, а горностай уже получил из леса письменный приказ: «В мой аил на суд сейчас же явитесь. Зайсан здешнего леса Темнобурый Медведь».
Круглое сердце у горностая стукнуло. Маленькие косточки со страха гнутся. Робко-робко входит он в большой аил. А там, рядом с хозяином, сидит весь, до самых глаз, забинтованный заяц. Медведь поднял пушистые ресницы и красно-желтыми глазами на горностая смотрит.
— Ты как смеешь кусаться?
Горностай — точно немой, только губами шевелит. Сердце в груди совсем не помещается.
— Я… я… охотился, — еле слышно прошептал он.
— На кого охотился?
— Мне хотелось мышь поймать, за птицами погоняться.
— Это правда: мыши и птицы — твоя пища, — сказал медведь, — а зайца зачем укусил?
— Он на меня сзади свалился. Я его в лицо не узнал. У зайца голова зимой, как снег, белая.
— Это правда, — сказал медведь, почесал лапой нос и повернулся к зайцу. — А ты зачем горностаю на спину прыгнул?
— Я его со спины не узнал, — всхлипнул заяц. — У него зимой спина белее снега.
— И это тоже правда.
Долго молчал угрюмый медведь. Перед ним жарко трещал большой костер. Над костром висел золотой котел с семью бронзовыми ушками. Этот свой любимый котел медведь никогда не чистил. Он боялся, что вместе с грязью счастье уйдет. И золотой котел был сажей в сто слоев покрыт. Долго думал мудрый медведь, потом потер свою лапу о закопченный котел и вычернил зайцу уши:
— Теперь ты, горностай, всегда зайца в лицо узнаешь.
Еще раз потер лапу и вымазал сажей горностаю хвост:
— И ты, заяц, спину этого малыша по черному хвосту всегда отличишь.
Вот с тех самых пор зайцы с горностаями никогда не сталкиваются.
Дети зверя Мааны
В давние времена жила на Алтае чудо-зверь Мааны. Она была, как кедр, большая и уже начала понемногу стареть. Куда ни глядела Мааны, нигде похожего на себя зверя не нашла.
«Я умру, — подумала она, — и никто на Алтае меня не вспомянет. Забудут все, что жила на земле большая Мааны. Надо было мне смолоду родить себе детей. Буду теперь рождать их, пока не поздно».
И родила Мааны котенка. Удивилась мать:
— Неужели этот малыш моей породы?
Вторым родился барсук. Этот сын вовсе не понравился матери.
Третьей родилась росомаха. Она была похожа и на кошку и на барсука, но только не на Мааны.
Четвертый сын — рысь — вырос крупней своих братьев, сильней, осторожней. Даже на родную мать рысь поднимал чуткие уши, а на концах ушей у него были кисточки. Мааны родила пятого сына и назвала его Ирбис — барс. Этот был очень силен и быстр. Глаза его, как у матери, всегда светились. Мех, как у матери, был бархатный. И двигался Ирбис мягко, как мать. Он вырос гораздо крупнее своих братьев, но далеко не такой большой, как Мааны.
