Он даже начал работать над возобновлением своей знаменитой роли Монах-вампир, или Бескровный Бенедиктинец, в которой решил предстать перед юным поклонником Виргинии. Он был так страшен некогда в этой роли, что когда его однажды, в роковой вечер под новый 1764 год, увидела старая леди Стартап, она испустила несколько раз дикий вопль, и с ней случился удар. Она скончалась через три дня, лишив Кентервилей, своих ближайших родственников, наследства и оставив все своему лондонскому аптекарю.
Но в последнюю минуту страх перед близнецами помешал привидению покинуть свою комнату, и маленький герцог спокойно проспал до утра под большим балдахином с плюмажами в королевской опочивальне. Во сне он видел Виргинию.
V
Несколько дней спустя Виргиния и ее златокудрый кавалер поехали кататься верхом на Броклейские луга, и она, пробираясь сквозь живую изгородь, так изорвала свою амазонку, что, вернувшись домой, решила подняться к себе ото всех потихоньку по черной лестнице. Когда она пробегала мимо гобеленовой залы, дверь которой была чуточку приоткрыта, ей показалось, что в комнате кто-то есть, и, полагая, что это камеристка ее матери, иногда сидевшая здесь со своим шитьем, она решила попросить ее зашить платье. К несказанному ее удивлению, это оказался сам кентервильскнй дух! Он сидел у окна и следил взором, как облетает под ветром непрочная позолота с пожелтевших деревьев и как в бешеной пляске мчатся по длинной аллее красные листья. Голову он уронил на руки, и вся поза его выражала безнадежное отчаянье. Таким одиноким, таким дряхлым показался он маленькой Виргинии, что она, хоть и подумала сперва убежать и запереться у себя в комнате, пожалела его и захотела утешить. Шаги ее были так легки, а грусть его до того глубока, что он не заметил ее присутствия, пока она не заговорила с ним.
— Мне очень жаль вас, — сказала она, — Но завтра мои братья возвращаются в Итон, и тогда, если вы будете хорошо себя вести, вас никто больше не обидит.
— Глупо просить меня, чтобы я хорошо себя вел, — ответил он, с удивлением разглядывая хорошенькую девочку, которая решилась заговорить с ним, — просто глупо. Мне положено греметь цепями, стонать в замочные скважины и разгуливать по ночам. Вы ведь об этом? Так ведь в этом весь смысл моего существования.
— Никакого тут смысла нет, и вы сами знаете, что были скверный. Миссис Эмни рассказала нам еще в первый день, когда мы сюда приехали, что вы убили свою жену.
— Допустим, — ответил дух сварливо, — но это дела семейные, и никого не касаются.
— Убивать вообще нехорошо, — сказала Виргиния, которая иной раз проявляла милую пуританскую нетерпимость, унаследованную ею от какого-то предка из Новой Англии.
— Терпеть не могу ваш дешевый, беспредметный ригоризм! Моя жена была очень дурна собой, ни разу не сумела прилично накрахмалить мне брыжи и ничего не смыслила в стряпне. Вот хотя бы такое: однажды я убил в Хоглейском лесу оленя, великолепного самца-одногодка, и как вы думаете, что нам из него приготовили? Да что теперь толковать, — дело прошлое. И все же, хоть я и убил жену, со стороны моих шуринов было не очень любезно заморить меня голодом.
— Они заморили вас голодом? О господин дух, то есть, я хотела сказать сэр Симон, вы, наверное, хотите кушать? У меня в сумке есть бутерброд. Вот, пожалуйста!
— Нет, благодарю вас. Я давно ничего не ем; но все же вы очень добры, и вообще вы гораздо лучше всей своей гадкой, невоспитанной, вульгарной и бесчестной семьи.
— Не смейте так говорить! — крикнула Виргиния, топнув ножкой. — Вы сами невоспитанный, гадкий и вульгарный, а что до честности, так вы сами знаете, кто таскал у меня из ящика краски, чтобы рисовать это глупое пятно. Сначала вы забрали все красные краски, даже киноварь, и я не могла больше рисовать закаты, потом взяли изумрудную зелень и желтый хром; и напоследок у меня остались только индиго и белила, и мне пришлось рисовать только лунные пейзажи, а это навевает тоску, да и рисовать очень трудно. Я никому не сказала, хоть и сердилась; и вообще все это просто смешно: ну где видали вы кровь изумрудного цвета?
— А что мне оставалось делать? — сказал дух, уже и не пытаясь спорить. Теперь непросто достать настоящую кровь, и поскольку ваш братец пустил в ход свой Образцовый очиститель, я счел возможным воспользоваться вашими красками. А цвет, знаете, кому какой нравится. У Кентервилей, к примеру, кровь голубая, самая голубая во всей Англии. Впрочем, вас, американцев, такого рода вещи не интересуют.
— Ничего вы не понимаете. Поехали бы лучше в Америку, да и подучились немного. Отец мой охотно устроит вам бесплатный билет, и хотя на спиртное и, наверно, на спиритическое пошлина очень высокая, вас на таможне пропустят без всяких. Все чиновники там — демократы. А в Нью-Йорке вас ждет колоссальный успех. Ведь многие, сама знаю, дали бы сто тысяч долларов за обыкновенного деда, а за семейное привидение — куда больше.
— Боюсь, мне не понравится ваша Америка.
— Потому что там нет ничего допотопного и диковинного? — съязвила Виргиния.
— Ничего допотопного? А ваш флот? Ничего диковинного? А ваши обычаи?
— Прощайте! Пойду попрошу папу, чтобы он оставил близнецов дома еще на недельку.
— Не покидайте меня, мисс Виргиния! — воскликнул он. — Я так одинок, так несчастен! Право, я не знаю, как мне быть. Мне хочется уснуть, а я не могу.
— Что за глупости! Для этого надо только улечься в постель и задуть свечу. Не уснуть куда труднее, особенно в церкви. А уснуть совсем просто. Это грудной младенец сумеет.
— Триста лет не знал я сна, — промолвил печально дух, и прекрасные голубые глаза Виргинии широко раскрылись от удивления. — Триста лет я не спал, и я так истомился душой.
Виргиния сделалась вдруг печальной, и губки ее задрожали, как лепестки розы. Она подошла к нему, опустилась на колени и заглянула его старое, морщинистое лицо.
— Бедный мой призрак, — прошептала она, — разве негде тебе лечь и уснуть?
— Далеко-далеко, за сосновым бором, — ответил он тихим, мечтательным голосом, — есть маленький сад. Трава там густая и высокая, там белеют звезды цикуты, и всю ночь там поет соловей. До рассвета поет соловей, и холодная хрустальная луна глядит с вышины, а исполинское тисовое дерево простирает свои руки над спящими.
Глаза Виргинии заволоклись слезами, и она уткнула лицо в ладони.
— Это Сад Смерти? — прошептала она.
— Да. Смерти. Смерть, должно быть, прекрасна. Лежишь в мягкой сырой земле, и над тобою колышутся травы, и слушаешь тишину. Как хорошо не знать ни вчера, ни завтра, забыть время, простить жизнь, изведать покой. В ваших силах помочь мне. Вам легко отворить врата Смерти, ибо с вами Любовь, а Любовь сильнее Смерти.
Виргиния вздрогнула, точно холод пронизал ее; воцарилось короткое молчание. Ей казалось, будто она видит страшный сон.
И опять заговорил дух, и голос его был как вздохи ветра:
— Вы читали древнее пророчество, начертанное на окне библиотеки?
— О, сколько раз! — воскликнула девочка, вскинув головку. — Я его наизусть знаю. Оно написано такими странными черными буквами, что их сразу и не разберешь. Там всего шесть строчек:
Когда расплачется дитя,
И расцветет заглохший куст,
И златокудрая шутя
Сорвет молитву с грешных уст,
Тогда истерзанный тоской
Сэр Кентервиль найдет покой [7].
Я только не понимаю, что все это значит.
— Это значит, — печально промолвил дух, — что вы должны оплакать мои прегрешения, ибо у меня самого нет слез, и помолиться за мою душу, ибо нет у меня веры. И тогда, если вы всегда были нежной, доброй и любящей, Ангел Смерти смилуется надо мной. Страшные чудовища явятся вам в ночи и станут шептать вам злые слова, но они не сумеют вам повредить, потому что вся злокозненность ада бессильна пред чистотою ребенка.
