Вижу, всё у вас добром:
чаша полная – ваш дом,
угощаете с почтеньем
незнакомку угощеньем,
значит, нету в сердце зла,
честь за то вам и хвала».
Говорили с ней соседи
и про радости, и беды,
про былые времена.
Не открылась им она.
А сказала: «Я – девица,
монастырская черница,
приняла святой обет
обойти весь белый свет
и среди простого люда
разыскать такое чудо,
чтоб обычный человек
не слыхал о нём во век".
Муж с женой переглянулись,
к Марье разом повернулись:
«Есть у нас такой рассказ,
только выслушайте нас.
Как-то здесь у нас в селенье
в доброй славе и почтенье
в уважении сельчан
жили Марья да Иван.
Всё у них мирком и ладом
по обычьям да обрядам,
пашня славная и дом
полон счастьем и добром.
За труды и за терпенье
Бог послал им в утешенье
двух детей в едину ночь –
и наследника, и дочь.
Отмечало всё селенье
это славное рожденье,
потому без мук и бед
пролетело десять лет.
Как-то летнею порою
баба вместе с детворою
что-то делала. В тот миг
в дом вошёл чужой старик,
весь оборванный, а рожей
на цепного пса похожий,
закричал: «Тащи-ка щи
поскорее из печи».
Марья вспыхнула от злости
и в сердцах прогнала гостя.
А старик ей: «Я с тобой
счёт сведу большой бедой,
за такое угощенье
не видать тебе прощенья».
В землю топнул старикан
и растаял, как туман.
В тот же день его проклятье
поселилось на полатях,
превратив цветущий дом
и в Гоморру, и в Содом.
Всё добро единым махом
разошлось по свету прахом,
всю одежду съела моль,
извела скотину боль.
Так дожились, что запаса
не осталось, кроме кваса.
На детей напала хворь –
то ли свинка, то ли корь,
то ль, как сказывают, сразу
все известные заразы.
Ко всему запил Иван,
что ни вечер, в стельку пьян.
Марья долго горевала,
но в один из дней пропала.
Что с ней сталось? До сих пор
мы ведём об этом спор.
Может, в речке утонула.
тело в омут затянуло,
может, съел голодный зверь,
попытайся-ка, проверь.
Может быть, жива и где-то
бродит, как и вы, по свету,
ну, а может, где живёт
без нужды и без забот.
Что гадать о том? Гаданья
не дают для пониманья
сути дела ни шута –
всё обман и суета.
А без Марьи у Ивана
на душе открылась рана,
пить он бросил, но как мох,
лет за пять совсем иссох.
Всей деревней хоронили.
Мы считаем, что в могиле
он нашёл себе покой
грешным телом и душой.
Маша с Ваней жили вместе,
словно куры на насесте:
вроде рядом – всё же врозь,
дрались, будто псы за кость,
без какой-либо причины
из-за всякой чертовщины.
Наконец, покинув дом,
стали жить своим умом.
Маша замуж вышла вскоре,
чтобы с мужем мыкать горе,
хуже всех в селе живёт:
воду ест и воду пьёт.
Ваня пьянствовал без дела,
но одна вдова пригрела,
приняла к себе, но там
жизнь – позор один и срам».
* * *
Рано утром только солнце
луч свой бросило в оконце,
Марья встала, помолясь,
в путь-дорогу собралась,
людям в пояс поклонилась
за оказанную милость
и тихонько побрела
на окраину села.
У прохожего спросила
про Иванову могилу,
посидела у неё,
про своё житьё-бытьё
над покойным помянула,
как положено, всплакнула
и пошла искать детей,
чтоб прижать к груди своей.
Ближе к ночи отыскала,
дом, где Маша проживала
с многочисленной семьёй.
Попросилась на постой.
Дверь ей дети отворили,
бабку в комнату впустили,
та вошла и обмерла,
не того она ждала.
Что увидела глазами,
не опишешь ни словами,
ни простым карандашом.
Хуже хлева был их дом.
Дети в чирьях да в коросте
смотрят жалобно на гостью,
просят взглядом: «Дай, что есть,
мы что хочешь, можем съесть».
Бабка всё дала, что было.
Позже внуков расспросила,
где отец у них, где мать.
«Да, опять ушли гулять, –
дети ей в слезах сказали, –
всё пропили и проспали,
чахнем, тётя, мы и мрём,
провалиться, если врём».
Марья, слушая рассказы,
потеряла, было разум.
Тут явились дочь и зять,
стали мать из дома гнать:
«Вон отсюда, побирушка,
не получишь ни полушки,
на чужой на каравай
лучше рот не разевай,
забирай свои пожитки
и катись-ка за калитку».
Гостья в слёзы: «Дочка, зять,
я же Марья – ваша мать,
целых тридцать лет старалась,
колдуна найти пыталась,
погибала сотни раз,
обошла весь мир для вас»…
Маша Марью перебила:
«Значит, мало ты ходила,
нам плетень не городи,
а ко всем чертям иди.
Отыскалась, вишь, мамаша
на сиротскую на кашу».
И погнали, кто как мог,
бабку вон через порог.
От обиды и позора,
наревевшись у забора,
Марья медленно пошла
прочь из этого села.
* * *
Спозаранок, после ночи,
ото сна, открывши очи,
солнце бросило свой взгляд
вниз на землю наугад.
«Это надо же, – светило,
удивясь, проговорило, –
Марья сызнова в пути.
Сколько надо ей пройти,
чтоб закончить это дело,
дать покой душе и телу?
Жаль, конечно, что помочь,
я, хоть чем-то, ей невмочь».
Ну, а Марье много ль надо?
Солнце вышло – солнцу рада,
месяц светит – значит, Бог
ей идти вперёд помог,
звёзды высыпали – ладно,
для души и то отрадно.
Так она за ночь дошла
до соседнего села.
Здесь жил сын, о том намедни
ей поведали соседи,
ну, а тут пацан перстом
указал Ванюшин дом.
Постучала Марья в двери,
как в нору к лесному зверю,
осторожно тук да тук.
Дверь сама открылась вдруг.
Марья в дом вошла и в горе
замерла, как в стужу море,
засыпает подо льдом
бесконечным зимним сном.
Дом по чёрному, как баня,
так, наверно, басурмане
даже в сказках не живут –
всё темно и пусто тут –
ни стола, ни табурета,
ни кровати, ни буфета,
ни одежды, ни еды,
ни посуды, ни воды.
В уголке в тряпье и рвани
спит её сыночек Ваня,
пьяный, видно, со вчера,
раз не чувствует утра.
Растолкала Марья сына,
в плач пустилась. В домовину
не кладут таких сейчас –
больно чёрен и безмяс.
Он поднялся. Как мартышка,
почесал ногтём под мышкой,
мать увидел: «Вот так да,
ты зачем пришла сюда?
Может, прячешь, побирушка,
в узелке своём чекушку,
так, не прячься, мне отдай,
попадёшь за это в рай.
А не дашь – иди отсюда
поскорей, жива покуда».
Марья: «Ваня, это я –
мать родимая твоя».
Ваня ей в ответ: «Я к ночи
слушать присказки охочий,
а с утра болит башка
без вина и табака,
недосуг с тобой возиться.
Если нет опохмелиться,
то иди-ка, бабка, вон».
Мать за дверь отправил он.
Марья вышла чуть живая
и пошла, куда не зная,
без дороги, без пути,
лишь бы ноги унести.
День ли два она шагала,
наконец, идти устала,
огляделась – всюду мгла,
спать под деревом легла
и, себе на удивленье,
ночь спала без сновидений,
