Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

В декабре 1933 года чешское издательство «Сфинкс» издало «Поднятую целину», и популярность этого романа вскоре нагнала в Чехии «Тихий Дон». Газета «Ческа освета» констатировала: «Вдохновителями новой жизни являются красные партизаны Нагульнов, Размётнов и рабочий Давыдов. Они вступают в смертельную борьбу за колхоз и побеждают старую Россию. Советская критика видит в романе… источник надежды, а русская эмиграция – доказательство ошибок нового режима».

К следующему году другое чешское издательство – Карела Борецкого – выпустило свой перевод «Поднятой целины». Режиссёр Ян Бор, прочитав книгу, загорелся идеей спектакля. Пражская премьера состоялась 28 и 29 мая 1934-го – спектакль оказался настолько огромным, что шёл два вечера при полном аншлаге, в присутствии десятков критиков, литераторов, политиков не только чешских, но специально приехавших из Венгрии, Польши, Югославии. Югославский критик Божо Ловрич писал: «Это была не просто премьера, а всеобщий огромный культурный подвиг!» На волне необычайного успеха в Праге вышла в переводе на чешский книга рассказов «Лазоревая степь».

Той зимой, с 1932-го на 1933-й, Шолохов вдруг с недоумением отметит: «У меня создаётся такое впечатление, что “Поднятая целина” заслоняет “Тихий Дон”. – И сам же пояснит это неожиданное обстоятельство: – Она, правда, актуальнее».

Под конец 1932 года, 24 декабря, Шолохов подарит первую книгу «Поднятой целины» Горькому. В новогодние дни тот прочитает книгу залпом. Впоследствии он будет из раза в раз называть её крупнейшим литературным достижением из числа книг, написанных о современности и коллективизации, – правда, помещая в один ряд с Панфёровым, что Шолохова, конечно, коробило.

Мнение Горького об этой книге было больше политическим, чем оценкой художника. Безусловно, считая Шолохова одним из самых значительных в своём поколении авторов, Горький, повторим это прямо, так и не признал гений Шолохова, явно предпочитая ему ряд других авторов: старше Шолохова, но моложе себя – Сергея Сергеева-Ценского и Алексея Чапыгина. В письмах 1933 года он ставил выше Шолохова даже Владимира Зазубрина – автора романа «Горы» о коллективизации, писателя, конечно, крайне любопытного и своеобразного, но…

Горький мог втайне ревновать Шолохова к очевидной и всё больше разрастающейся народной любви – сродни любви к Есенину, которая Горького тоже с какого-то момента начала раздражать. Мог видеть в Шолохове опять же ровно то, чего не любил в Есенине: культивируемую народность, нежелание контактировать с «мировой культурой». Ещё в Шолохове он мог подметить его не броскую, но слишком очевидную личностную независимость. Шолохов ведь не прислал Горькому свои первые книги. Не то чтоб из вредности не прислал – ему просто в голову не пришло. Но остальные-то – слали, почти все! Девять из десяти советских авторов сверялись по буревестнику, в том числе основные шолоховские, с позволения сказать, соперники – Леонов, Панфёров, Катаев, Весёлый…

Шолохов шёл безусловно от Льва Толстого, даже от Чехова, – но говорить о горьковском влиянии на его прозу можно лишь с большой аккуратностью. Он мог воспринимать Горького как литературного руководителя – но как своего учителя и предтечу едва ли. Левицкая, будучи в гостях у Шолохова, сразу увидела на книжной полке, помимо Толстого и Тургенева, Бунина и даже Леонида Андреева – а Горького нет. И ни один мемуарист, разглядывавший немаленькую шолоховскую библиотеку, почему-то не упоминает о Горьком.

С точки зрения художественной, писательской, – особенно если говорить про изобразительный дар, – конечно же, Тургенев и Бунин, а ещё Пришвин, о котором Шолохов отзывался с восторгом, – ближайшие его предшественники. Но не Горький. Можно говорить о родственных образах представителей купечества – у того же Мохова имеются соприродные персонажи в горьковской прозе. Но далеко не только у Горького они встречались: промышленники и купцы, как уходящая натура, обильно населяли предреволюционную прозу. Быть может, подчёркнутая, прямолинейная телесность, часто встречающаяся у Горького, могла отозваться у Шолохова – но и телесности тогда было с избытком.

Горький не близок Шолохову в первую очередь мировоззренчески. Да, они оба, со всеми мыслимыми «но», всё-таки приняли революцию и большевизм. Однако…

Горький, обобщая и чуть упрощая, был к народу строг, а в интеллигенцию – верил. Шолохов – ровно наоборот. Всё понимая о народе, спасение своё искал он там, в низах, зачастую казавшихся Горькому пристанищем дикости и злобы. А к интеллигенции Шолохов всегда будет относиться настороженно. Потому, что этот диковатый народ сочинил казачью песню – вместившую всё, что трогало и восхищало Шолохова навек. Из письма в письмо – то Левицкой, то Фадееву – он слал отрывки, фрагменты, строфы полюбившихся казачьих песен. Иногда его корреспонденты отзывались, иногда нет, но разделить шолоховскую любовь в полной мере, конечно, не могли – даже самые близкие, закадычные его товарищи. Чего уж про дальних говорить.

А интеллигенция – если загребать широко, – она расказачивание устроила, а песни казачьей – не поняла и не полюбила.

Горький с Шолоховым сколько б ни кивали с почтением друг на друга, сойтись душевно, накрепко не смогли бы никогда. Хотя, вот загадка: Чапыгина, описывавшего казачество, гулящих людей, чёрный люд, Горький ставил как писателя выше себя. Может, оттого, что чапыгинские герои – это казаки древние, трёхсотлетней давности. Они погибли, обратились во прах и ничем не грозили никому, а от шолоховских щукарей и аникушек – ещё неизвестно чего было ждать. Уж точно не скорейшего обращения в нового человека, явления которого Горький с таким нетерпением ждал и призывал.

В начале 1933-го Шолохов получил от Политбюро разрешение на писательскую поездку по Европе: посмотреть, как там сметают с полок «Поднятую целину» и «Тихий Дон». Права на выезд многие его коллеги по ремеслу добивались годами, но ему явно доверяли более прочих. Однако, увлечённый работой над второй книгой «Целины» и четвёртой «Дона», он отказался от своего намерения посмотреть мир. В январе попробовал начать пьесу, но эта работа не задалась. А потом завертелась такая кутерьма, что стало и не до романов, и не до поездок.

В письме от 22 января 1933 года товарищу юности Анатолию Солдатову Шолохов скупо сообщает про Вёшенский свой округ: «…р-н один из отстающих по хлебу. Громят его сейчас так, как и представить трудно. Обстановка необычайно напряжённая. Боковская – как тебе должно быть известно из “Молота” – на чёрной доске, со всеми вытекающими отсюда последствиями».

Мрачные предчувствия Шолохова начали сбываться немедленно. 8 февраля председатель первого Вёшенского колхоза им. С. Будённого Або Аронович Плоткин – не так давно выпущенный под фамилией Давыдов в мир и начавший невероятное своё путешествие на всех мыслимых языках по библиотекам, театральным подмосткам и книжным лавкам разных континентов – был вызван на партийное бюро. Его сопровождали два члена Вёшенского бюро, местные работники и добрые шолоховские знакомцы Иван Корешков и Пётр Красюков.

Плоткина, Корешкова и Красюкова обвинили в халатности, безобразно проведённом севе, гибели 20 000 га посевов, потакании расхитителям хлеба. Прямо на бюро Плоткина исключили из партии и, забрав личное оружие, арестовали. Корешков и Красюков также были арестованы. С 13 февраля их семьи были сняты с довольствия и тем самым обречены на голодную смерть. Согласно предъявленным обвинениям, Плоткину, Корешкову и Красюкову грозила высшая мера. Шолохов попытался пробиться к арестованным, чтоб узнать подробности. Его допустили к Корешкову. Тот рыдал, не в состоянии говорить. Ваня! Жизнелюб! О котором Шолохов совсем недавно писал Марии Петровне, что тот любит сразу двух жён и это у него «здорово получается».

Плоткиным действительно были совершены грубые ошибки; однако далеко не только Вёшенский район в результате оголтелой коллективизации оказался в бедственном положении: огромные территории Украины, Казахстана, Центральной России переживали то же самое.