«Чувствую себя очень зыбко…» - Бунин Иван Алексеевич

В мужской компании Бунин любит крепкое словцо, присыпает, как перцем, говорит хорошо, интересно. Представить кого, передразнить – сам сознается: пропал в нем хороший актер.

Крепкое словцо не дрогнет и в правку пустить: просматривал одну мою рукопись и такой надписью испортил, что в “Бунинском” музее нельзя будет выставить. Кстати, собственный процесс правки не любит обнажать:

– К чему же показывать свое пищеварение?

Деликатность к чужому самолюбию отменная. Возвращая одну из моих рукописей, говорит, ласково держа за руку:

– Вы уж меня извините, я там кое-что карандашиком черкнул. Вы не обижайтесь и не принимайте, если с чем не согласны. У меня, знаете, это слабость: дайте мне Толстого, я и его править начну. И с самим собой часто не согласен, правлю и напечатанное.

Говорю Бунину, что мне всегда как-то стыдно и страшно читать свое напечатанное и всегда какая-то досада на себя. Он рассказывает, как поймал Толстого за просмотром только что напечатанного “Хозяин и работник”. Старик, когда вошел к нему молодой Бунин, смутился, потом стал бранить свой рассказ…

Тогда я начал понимать, какая это страшная вещь – писательство.

А на отзывы Бунин сдержан:

– Читается приятно (понимай, значит, “неплохо”).

– Неплохо (должно быть, “неважно”).

– В некоторых местах я вам аплодировал (“хорошо”).

Только один раз у него вырвалось “прекрасно”. Но, может быть, это было случайно.

К молодым писателям Бунин всегда благосклонен, щадит каждого, всегда находит местечко, если действительно можно похвалить.

В интимной компании схватит характерное, передразнит, представит, мы катимся от смеха.

– Вот, черт, придумал себе стиль – как корова жвачку жует (челюсти Бунина начинают ходить, как у коровы: вправо, влево).

Думалось, эта внешняя терпимость в нем – результат усталости от старого ремесла. Как Поль Валери говорил:

“Когда тридцать лет занимаешься этим ремеслом, то читаешь по-особому и особо воспринимаешь, – все становится скучновато”.

У Бунина это еще, может быть, скептицизм Анатоля Франса (старого): “Все равно будут писать, все равно девять десятых можно бы не печатать, а печатать будут. Один плохо, другой еще хуже, – чего там!”

Бунину понравилась мысль, высказанная по моей инженерной практике. Я сказал:

– У нас то же с изобретениями. Трудно сразу оценить. Прямо сумасшедшее дело: кажется, ерунда, потом оказывается большое дело. И наоборот.

Насчет писательства было интересно иногда поддразнить. Говорю Бунину:

– Пришвин пишет: “фальшивая жизнь писателя”.

– Фальшивая? Нет, почему же?

– Слава делает человека актером, – не унимаюсь я.

– Что ж, пожалуй, так, – смеется Бунин.

К лести Бунин привык. Молодые льстили из корысти и “по необходимости” (потом отыгрывались, создавали “слухи”), старые – по чинопочитанию и в надежде на ответное.

Некоторые хотели видеть в Бунине “флаг”. Но это было дело гиблое. Он далек от того, чтоб ему можно было навязать политическую роль.

Бунин как-то твердо напомнил мне, что никогда, ни единой строки не написал ни в одной правой газете, а в России был ближайшим сотрудником Короленко (“Русское богатство”), был в приятельстве с Горьким, Луначарским, издавался в “Знании” и т. д.

Г.В. Адамович перед напечатаньем прочитал нам свою статью о Бунине (потом напечатали в “Сборнике”). Бунин тогда промолчал, а потом, с ворчливым юмором, сказал мне:

– Недохвалил!

Порой мы занимались литературным злословием. Допущенная в каком-нибудь произведении ошибка весело подхватывалась.

Ремизовскую манеру писать, его стиль, его произведения не любят все трое: ни Бунин, ни Тэффи, ни Адамович. А я сам, еще до того, как стал пописывать, был болен Ремизовым.

– Скажите, это у вас хроническое или можно вылечить? – допытывается Бунин.

А когда просматривал мое, то чувствовалось, ищет “ремизовщину”. Находит, пишет сбоку своим молодым крупным почерком: “не понимаю” или “вон, к черту!”.

На чаю, дома у Бунина, завел речь о Нобелевской премии. Вытаскивает из письменного стола футляр, в нем медаль из чистого золота, во всю ладонь. Почтительно прикидываем на руке вес.

– Пожалуй, Иван Алексеевич, на миллион потянет, по теперешнему-то курсу.

– Это уж на самый черный день. Вот у меня три русских золотых медали – Пушкинские премии – в Софии украли.

– И эту украдут. Кто это держит такие вещи в письменном столе? Для этого существуют банковские сейфы.

– Нет уж, спасибо, знаю я ваши привычки конфисковать сейфы. Впрочем, все-таки отнесу завтра же…

На наших встречах в лаборатории я пытался выяснить волнующий меня вопрос о возможности снизить роль интуиции в творчестве.

– Литература переживает еще каменный век, – заявляю дерзко.

– Это еще что такое? – спрашивает Бунин.

– Пройдет десять лет, наука сведет к минимуму роль интуиции, даст формулы творчества, и оно перестанет быть актом вдохновения, т. е. талант будет играть лишь вспомогательную роль.

– Э, э, друг мой.

– Почему же нет? Вот в области остроумия Фрейду и другим уже удалось близко подойти к секрету творчества.

Одно, с чем Бунин согласен, это то, что писатель обязан быть умным.

Бунину как-то попался мой рассказик о советском военнопленном – “Мишка”.

– Послушайте, это у вас бойко, живо. Глаз есть, только к чему это вы под конец слезу пустили?

– Расчувствовался.

– Э, это не годится. Это читатель должен ее пускать.

Поль Валери говорил: “Чтоб заставить чувствовать, не обязательно чувствовать”. Артисты для сцены говорят, что слеза должна быть вазелиновая. Сам я для этого придумал афоризм: “Чтоб играть пьяного, актер должен быть трезвым”.

Как-то говорю Бунину:

– Само слово “писатель” архаично, сейчас не пишут, а печатают на машинке.

– Ни за что в жизни. Никогда не печатаю. И не понимаю, как это можно.

– Но ведь этим выигрывается время, лишний шанс, что мысль не разлетится.

– Нет, я не мог бы. Вот икс, тот катает на машинке. У него и палец такой, с когтем, тяп, тяп, и готов печатный лист.

– Надо бы даже стенографировать.

– Чтоб еще посторонний человек тут вмешивался?

– Вот, знаете, в кинематографическом произведении как хорошо устроено – разделение труда: сценарист, постановщик, декоратор, музыкант, фотограф и прочее. В литературе потом тоже так будет: выдумщик, записыватель, стилист, поэт, редактор.

Но Бунин поэт и ему даже рассуждения такие противны.

Бунин полон противоречий. О нем Ремизов так написал: “Бунин тоже не из веселых, не барон Бромбеус, не Буки-бе, ничего от «Искры», Бунин с душою мрачной, но добрый, и не пьющий, только пригубливающий, а с какой-то потайной склонностью к запою”. Бунин нашел это “сущим вздором”.

– Какая чушь! Я “мрачный”? Я только “пригубляющий”?

Его сухость – только показ, игра. Он из тех, кто боится, не заподозрили бы его в сантиментальности, в чувствительности.

Из писателей, живущих в Париже, Бунину близки по товарищеской дружбе Зайцев и Тэффи. Тэффи шутит над ним и очень, по-видимому, любит его.

Сидим в ресторане. Бунин, по обыкновению, изучает долго меню, смотрит на свет принесенную бутылку. Тэффи шутливо бросает:

– Ну, прямо, Иван Алексеевич, вы как дорогая кокотка.

Однажды пришел к Бунину, он начинает меня вышучивать:

– Вы знаете пароход “Саратов”?

– Какой “Саратов”?

– На нем в царское время отправляли из Одессы на Сахалин каторжников.

И начинает описывать бритые головы, ругань, звон кандалов, отплытие знаменитого парохода-тюрьмы.

– Это я к тому, что в Марсель за вами тоже придет пароход “Саратов”.

Но дело оказалось не в этой шутке, а в том, что он только что кончил рассказ “Пароход «Саратов»”. Когда рассказ появился в печати и я его прочел, то был потрясен. Миниатюра, а дает больше романа. У меня даже вырвалось:

– Ну чего вы не разработали в большую вещь?

Бунин – невероятный выдумщик. По его словам, у него нет ни одной вещи, которую бы он списал с жизни. Все выдумано. Этому охотно верю, хотя написал он много, чуть не два десятка томов.