„Ничего подобного. Врет. Тэффи — мужчина“.
„Что вы сочиняете? — всполошилась я. — Если вы когда-нибудь меня читали, то должны помнить, я пишу о себе всегда в женском роде“.
„Мало ли кто чего пишет? Бумага все терпит. Писатели тоже всякие есть. Иной пишет, будто он собака, иной, что он дама или будто кошка, а то еще один будто он старая нянька. А Лев-то Толстой. Целый рассказ провел, будто он пегий мерин. И как писал о романе с кобылой — это граф-то“.
„Не говорите по-русски, — вмешивается сердитая морда, — значит, эта особа не та, за которую себя выдает?“
„Не та, — отвечает субъект, — та мужчина“.
Его увели, и снова я одна и не знаю, что мне делать. Я долго жду в пустой комнате. Окно огромное, грязное, без занавески, тускло просвечивает решетка. Наконец они возвращаются и вводят широкоплечего молодого человека, одетого прилично, но без воротничка, как и полагается преступнику, если судить по газетным снимкам.
„Шарль Монье, — громко говорит сердитая морда, — узнаете ли вашу тетку?“
Шарль Монье взглянул на меня, улыбнулся и, как мне показалось, чуть-чуть подмигнул левым глазом.
„Ну, еще бы, — воскликнул он, — тетка Мари, как ты сюда попала?“
Очевидно, этому прохвосту нужно замешать меня в его дело, чтобы запутать следствие.
„Это ваша тетка? — спрашивает Шарля злая морда. — Та самая, которая задушила консьержку, пока вы грабили в Нёйи?“
Прохвост улыбается и подмигивает злой морде:
„Милая тетушка не хочет меня узнавать. Она сегодня не в духе. Ха-ха“.
„Ну, мы ее заставим узнать, на это у нас есть средства“.
В ту же минуту чувствую сильный толчок в спину, меня сдавливают с боков, мне больно, и вдруг вспоминаю, что во Франции при допросе часто бьют. Вот оно, начинается.
— Проходите, проходите же! — кричат кругом.
Я очнулась. Дверца метро открыта, толпа проталкивает меня на перрон. Прошло ровно две минуты с тех пор, как я подумала: „Что будет, если я ударю перчаткой этого господина?“»
— Кувшин Магомета, — спрашивает меня Тэффи, — правда? Начало целого рассказа, да еще уголовного. Совсем не мой жанр. Прямо черт нашептал, а я никогда бы ничего такого не выдумала.
— Что мне очень мешает писать, — говорит мне Тэффи в другой раз, — это непременное желанье во время работы рисовать всякие профили. Большей частью карикатуры. Между прочим, в детстве у меня были большие способности к живописи, я мечтала быть художницей. Одна девочка сказала мне, что если написать свое желанье на листочке и выбросить его из окна вагона на ходу, то желанье исполнится. Я написала: «Хочу быть известной художницей». Ветер унес, вырвал мое желанье из рук и из души. Еще о суеверии: когда я была подростком, какая-то женщина (не профессионалка), гадая на картах, предсказала: «Не знаю, что это значит, а вижу, будто ваше имя расклеено по стенам, артисткой вы будете, что ли». И вот лет через пятнадцать иду я по Кисловодску накануне моего вечера, назначенного в местном театре. Иду и вижу: по всем стенам расклеены анонсы: «Вечер Тэффи». Всюду, куда ни глянешь: «Тэффи, Тэффи, Тэффи». Тут вспомнилось предсказанье.
У Н. А. любимый кот. Личность важная, но неприятная: никому знака внимания, никогда не уступит места, спит при всех, растянувшись по-хулигански, с Н. А. ведет себя как зазнавшийся хам. Когда Н. А. пишет, кот вскакивает на стол, поворачивается спиной и распускает хвост на бумаге.
— Вы, конечно, смахиваете этого прохвоста на пол?
— Ну что вы, зачем так невежливо. Я пишу вокруг хвоста.
Удивительно, как этот талант не стерли, не замотали уже с самого начала. Н. А. рассказывает: бывало в Петербурге, пишет очередной фельетон, а в прихожей уже сидит посланный из редакции.
— И вы его не выбрасывали в окно с третьего этажа?
— Иногда удавалось кончать лишь поздно ночью, тогда фельетон передавали в Москву по телефону.
Сытин хотел запрячь Тэффи на ведение злободневного фельетона. Спас Дорошевич. «Нельзя, — сказал он, — на арабской лошади воду возить. Пусть пишет, о чем хочет и как хочет».
Слава Тэффи вспыхнула как-то сразу. Имя ее стало одним из самых популярных в России. Была выпущена карамель Тэффи, на публичных выступлениях зал содрогался от криков, по выходе ее осаждала толпа студентов и студенток. Передавали, рассказы Тэффи любил читать в кругу семьи Николай II. За одно из ее стихотворений Бальмонт дал ей индульгенцию:
Он ночью приплывет на черных парусах,
Серебряный корабль с пурпурною каймой.
Но люди не поймут, что он приплыл за мною,
И скажут: «Вот луна играет на волнах».
Как черный серафим, три парные крыла
Он вскинет паруса над звездной тишиною.
Но люди не поймут, что он уплыл со мною,
И скажут: «Вот она сегодня умерла».
Бальмонт по поводу этого стихотворения сказал ей: «Бог даст вам за него право убить одного человека».
Тэффи скромно ответила:
— Благодарю, я непременно воспользуюсь при случае.
Молодежь требовала «революционных» выступлений. У Тэффи было одно революционное стихотворение о пчелках, напечатанное в Швейцарии еще Лениным. Галерка кричала: «Пчелку». Читать было невозможно, в первом ряду сидел пристав и по спискам следил, нет ли каких отступлений от разрешенной программы. Пристава уводили в буфет и угощали водкой. Тэффи успевала прочесть, и пристав, возвращаясь, удивлялся: публика чего-то беснуется. Раз пристав вернулся ранее срока и очень удивился, услышав с эстрады: «Мы сшили кровавое знамя свободы…», но пристава уверили, что так кончается рассказ Тэффи «Лешка выслужился». Хорошо уласканный пристав поверил.
На юге России появился даже «двойник» Тэффи: какая-то экстра-вагантная дама выдала себя за Тэффи и долго пожинала в Ялте лавры, устраивая кутежи, ломаясь в пестрых нарядах, декламируя стихи. Навещая в лазарете раненых офицеров, Тэффи узнала о своем пребывании в Ялте. Появилось это и в газетах, и Тэффи забеспокоилась. Когда приехала в Ялту, двойник уже исчез, но публика и начальство лазарета долго не соглашались верить, что их надула какая-то авантюристка. В их представлении писательница именно такая и должна быть, а вовсе не благовоспитанная дама с приличными манерами.
В рассказах Тэффи привлекает легкость и тонкость письма, соединенные с исключительной зоркостью. Эти ее «губы, как сосут карамельку», «зааминили», «паутинка» — невидимая паутинка, которую артистка как бы снимает в смятении чувств — и пр., запоминались. Рассказы ее появлялись один за другим, поражая неиссякаемостью выдумки, разнообразием.
Когда стихийная волна выбросила ее вместе с другими за границу, то и здесь она дала много тончайших зарисовок. Придумала омоложенного Фауста, ему претят забавы его восстановленного возраста. «Верните мне мою золотую старость!» — восклицает он.
И когда Бунин говорит: «в ней что-то скрыто», он прав. Юмористика Тэффи только хорошо сделанная игра умной женщины. Зоркость писательницы не могла быть растрачена лишь на короткие рассказы. Она пишет первую крупную вещь — «Авантюрный роман». Здесь есть уже и положительные типы, трогательность дружбы бедняков, есть поганые цветы ночных кабаков и трагические фигуры. Да и все кончается трагически: убийство и самоубийство под скрипки разочарования, отчаяния, обманутой любви. Есть один тип — «барон» — его считают макро-супником, он появляется всего два раза, о нем почти и не говорит автор, но как тень он во весь рост стоит после чтения романа. Бунин прав, и, когда читаешь ее книгу, скажем, «О нежности», то какой-нибудь «Пасхальный ребенок», «Мы, злые» и другое, в каждом сложная проблема нашего бытия, нашей психологии.
Тэффи не выносит позу, никакой аффектации, у ней все просто, натурально. Она берет жизнь без злобы, защищается шуткой и насмешкой.
Психологически она меня поражала, акт творчества у нее вовсе не является волевым актом, а всегда, помимо ее, чистая игра интуиции, непроизвольная игра фантазии в форме почти сна. Как приведенный в начале очерка рассказ-инспирация. Ее рассказ «Кошка господина Фуртенау» приснился ей.
