Ознакомительная версия. Доступно 26 страниц из 126
Дети еще горько досадовали на «глупые» действия охранников, разрушивших снежную горку. Однако они изо всех сил искали утешение в самых прозаических делах, которыми можно было заниматься на улице. «У нас есть новые дела: мы пилили и кололи дрова – это полезная и очень веселая работа… Мы много помогаем… расчищаем дорожки и вход». Анастасия гордилась своим физическим трудом: «Мы стали настоящими дворниками». События прошедшего тяжелого года научили ее и сестер радоваться малейшим практическим достижениям.
Глава 21
Они знали, что это конец, когда я был с ними
С появлением новых охранников, а вместе с ними и отчетливого ужесточения отношения к императорской семье каждый в ее окружении начал все больше опасаться за свою безопасность. В городе тоже стало заметным присутствие разнузданных элементов, которым была неведома дисциплина. Россия постепенно скатывалась к гражданской войне, и упадок законности и правопорядка в конце концов достиг и Тобольска. «Сколько еще времени будет наша несчастная Родина терзаема и раздираема внешними и внутренними врагами?» – задавался вопросом Николай в своем дневнике. Его отчаяние лишь усилилось при получении известия о том, что правительство Ленина подписало Брестский мир с Германией. Отречение от трона, на которое он пошел ради России, было напрасным, понимал Николай. «Кажется иногда, что дальше терпеть нет сил, даже не знаем, на что надеяться, чего желать», – признался он в своем дневнике [1475].
В середине марта «всевозможные слухи и страхи» взбудоражили губернаторский дом. Они были вызваны прибытием в Тобольск из Омска отряда большевиков-красногвардейцев, которые немедленно начали выдвигать свои требования к местной власти. Сразу вслед за ними появились еще более воинственно настроенные отряды из Тюмени и Екатеринбурга, которые бродили по городу, терроризируя жителей угрозами захвата заложников (любимая угроза наиболее суровых большевиков) и агитируя захватить Романовых и выдворить их из Тобольска [1476]. В ответ Кобылинский удвоил охрану губернаторского дома и усилил патрули вокруг него. Но ничто не могло рассеять осязаемое чувство опасности, которое у многих в окружении царской семьи переросло в фатализм. «Я приехал сюда, прекрасно зная, что живым мне отсюда не выбраться, – сказал Татищев Глебу Боткину. – Все, что я прошу, – это чтобы мне позволили умереть с моим императором» [1477]. Настенька Гендрикова была настроена не менее мрачно и прямо сказала Изе Буксгевден, что «у нее есть предчувствие, что наши дни сочтены» [1478].
В начале года, еще до передачи охраны семьи красногвардейцам, Пьеру Жильяру некоторое время казалось, что побег из-под стражи был вполне возможен, учитывая очевидное сочувствие Кобылинского и более спокойное отношение к семье большинства его людей. Жильяру казалось, что спасение можно было бы осуществить с помощью группы преданных офицеров-монархистов. Но и Николай, и Александра были твердо намерены не рассматривать никаких вариантов «спасения», при которых семья будет разлучена «или покинет территорию Российской империи» [1479]. Если они так поступили бы, как объяснила Александра, это было бы для них все равно что прервать «последнюю нить, связывающую их с прошлым, которое погибло бы безвозвратно». «Атмосфера электрическая кругом, чувствуется гроза, – писала она Анне Вырубовой в конце марта, – но Господь милостив и охранит от всякого зла». Она, однако, признавала, что «все становится очень мучительно» [1480].
В конце марта их волнения были по большей части снова связаны с состоянием Алексея, который был опять в постели с сильным кашлем. Напряжение от кашля спровоцировало кровоизлияние в паху, которое вскоре стало вызывать мучительную боль, какой он уже давно, с 1912 года, не испытывал. В корниловском доме Иза Буксгевден столкнулась с доктором Деревенко, который в глубоком отчаянии возвращался от мальчика. Он выглядел очень мрачным и сказал, что у [Алексея] от кровоизлияния повреждены почки, а в этом забытом Богом городе невозможно было приобрести ни одно из тех средств, какие ему сейчас были нужны. «Я боюсь, что он этого не выдержит», – сказал он, качая головой, в его глазах была тревога. Страшная тень Спалы нависла над губернаторским домом на многие дни, когда у Алексея поднялась температура и начались приступы мучительной боли. Из-за них он как-то признался матери: «Я хотел бы умереть, мама. Я не боюсь смерти». Смерть сама по себе не имела над ним власти, его страшило другое: «Я так боюсь того, что они могут здесь с нами сделать» [1481].
Александра не отходила от кровати сына, как и всегда, пытаясь успокоить его и наблюдая, как он «страшно похудел и бледен» и «с громадными глазами» – так же, как в Спале [1482]. Их лакей Алексей Волков видел, что этот приступ болезни был, возможно, даже хуже предыдущего случая, потому что на этот раз болели обе ноги Алексея. «Он страдал ужасно, плакал и кричал, все время звал мать». Муки Александры при виде его страданий и ее собственное бессилие были ужасны. «Она горевала… как никогда… Она просто не могла справиться, и она плакала, как никогда раньше не плакала» [1483]. Час за часом она сидела, «держа больные ноги», потому что Алексей мог лежать только на спине, в то время как Татьяна и Жильяр по очереди массировали их аппаратом Фона, который часто применялся, чтобы поддержать кровообращение [1484]. Но по ночам Алексей был особенно беспокойным, у него то и дело случались приступы сильной боли. Не раньше 19 апреля доктор Деревенко отметил обнадеживающие признаки того, что «рассасывание» (крови из отека) «проходит хорошо», хотя Алексей был еще очень слаб и испытывал боль [1485].
* * *
Во время последнего кризиса с Алексеем 12 апреля было дано распоряжение по соображениям безопасности всем из корниловского дома, кроме двух врачей, Боткина и Деревенко и членов их семей, перейти в губернаторский дом. Он и так уже был перенаселен, но всем удалось без особых возражений и недовольства уместиться на первом этаже, разделив некоторые комнаты ширмами надвое, чтобы «не вторгаться в частную жизнь императорской семьи наверху» [1486]. Только Сидней Гиббс наотрез отказался делить комнату с Жильяром, с которым он не ладил. Гиббсу вместе с его беззубой старой горничной Анфисой разрешили поселиться в наспех переделанном каменном флигеле рядом с кухней, куда доносился запах от расположенного неподалеку свинарника [1487]. Отныне только врачи могли свободно перемещаться, остальную часть окружения больше не выпускали в город, и они были, по сути, под домашним арестом.
Две недели спустя стало известно, что в Тобольск прибыл чрезвычайный уполномоченный из Москвы, Василий Яковлев, в распоряжение которого и поступала теперь царская семья. «Все обеспокоены и ужасно встревожены, – писал Жильяр. – В приезде комиссара чувствуется неопределенная, но вполне реальная угроза» [1488]. Предвидя досмотр их вещей и обыск, Александра сразу начала жечь свои недавние письма, так же поступили и девушки. Мария и Анастасия даже сожгли свои дневники [1489]. Яковлев, как вскоре выяснилось, прибыл вместе со 150 новыми красногвардейцами и с распоряжением вывезти семью в неизвестное место. Но когда они с заместителем Авдеевым пришли в дом, то увидели, что «изможденный мальчик с пожелтевшим лицом, казалось, умирает» [1490]. Алексей был слишком плох, чтобы его можно было перевозить, как в тревоге настаивал Кобылинский. Яковлев принял решение отложить отъезд семьи, но оно было отменено ленинским Центральным Комитетом, и ему было приказано без промедления увезти бывшего царя. Николай наотрез отказался ехать в одиночку в неизвестном направлении. Когда Яковлев согласился, чтобы он взял с собой попутчика либо Николая увезут насильно, Александре пришлось принимать самое мучительное решение. Приходя в ужас при мысли о том, что может случиться с мужем, если его увезут в Москву (воображая себе суд в духе [Великой] французской революции), она пережила несколько часов психологической пытки, пытаясь решить, как же ей поступить. Ее камеристка Мария Тутельберг хотела успокоить ее, но Александра сказала:
