И то правда! Откажись я в свое время от университетского образования — так и прозябал бы в ЦК КПСС.
ВХОД — РУБЛЬ, ВЫХОД — ДВА
Вышвырнутые с работы подаванты решали дополнительную проблему — легализации собственного существования. Ученые степени и звания, исключительность дарования и даже инвалидность не освобождали от преследования по статье о тунеядстве. Так на рынке труда появились дефицитные «должности» — вахтера, лифтера, ночного сторожа и другие, связанные со сменной работой «сутки через трое». Синекуру подмяли кандидаты и доктора наук. После получения визы ученые мужи передавали свои каптерки титулованным коллегам. Мне не удалось добыть привилегированное место под луной и пришлось довольствоваться «должностью» разнорабочего в булочной.
Я сидел у распахнутой деревянной ставни на полу «моей» точки Мосхлебторга на Серпуховке и штудировал учебник иврита «Элеф милим». Неохватные деревянные лотки с калорийными булочками источали блаженный аромат. Булочки осыпались арахисом и изюмом, которые я старательно выгребал в нарушение всех санитарных норм. Так протекали бесценные минуты между рейсами хлебных фургонов, тех самых, в которых в сталинское лихолетье «врагов народа» возили на расстрел. Фургоны утыкались задом в окно, закрывая собой и без того жалкий вид, и я принимался таскать неподъемные лотки с обдирным, рижским, бородинским и прочими сдобами, рассовывая их по стеллажам. Через полчаса фургон уезжал на другую точку, а я, отдуваясь и стряхивая с себя ароматные крошки, возвращался на свое место. Ивритские слова поразительно легко и прочно укладывались в голове, хотя иностранные языки не были моим сильным местом. Хлеб — это ле́хем. Значит, пекарня — что-нибудь вроде «бейт лехем» — дом хлеба по образцу «бейт кнессет» (дом собраний, синагога) или «бейт сейфер» (дом книги — школа). Но меня ждет разочарование — Бейт Лехем — это ивритское название Вифлеема. Учебник я предусмотрительно (школа Деготя) обернул в «Правду», чтобы не дразнить гусей. Но вот одна гусыня, продавщица Шура, забежавшая в подсобку поправить спустившийся чулок, сунула-таки клюв в книгу:
— Ой, что это ты читаешь такое мудреное?
— Это хинди, — отвечаю. — Индусов видела? Они ходят в чалмах и говорят на этом языке.
— Да ну! Как же это они читают? Да разве такое можно запомнить?
— Можно, — говорю, — если очень сосредоточиться. И вообще индусы очень способные.
— Ну да, это мы — темные. Вот и мой старшой тоже поступил в пищевой техникум, да где ему — вчера отчислили. Теперь ему одна дорога — разгружать хлебные фургоны.
Я проглотил «комплимент», заел его горстью арахиса и потащился к окну, услышав хрюканье мотора. Но вместо фургона во двор въехала коричневая волга. К ставням с застенчивой улыбкой приближался свежевыбритый человек, не то дипломат, не то крупный чиновник — желтая оправа, галстук, полосатая рубашка явно не из ГУМа.
— Вы — Махлис, я не ошибся?
Определенно не гэбэшник, эти не ошибаются в идентификации собеседников, да и машины предпочитают других оттенков. А ко мне обращаются — «Леонид» и на ты. Это из-за них я возненавидел свое имя.
— Меня к вам послал Ш. за консультацией и помощью. Вы понимаете, какую помощь я имею в виду?
— Не совсем, — промямлил я, чтобы выиграть время (дался мне этот выигрыш) и получше оценить визитера — а что, если провокация? Вот вражина! — Как видите, моя адвокатская канцелярия и богатое убранство рабочего кабинета, — я кивнул на ржавые засовы, свисающие вдоль ставен, — свидетельствуют о том, что я сам нуждаюсь в помощи.
— Леня (можно я буду вас так называть?), — вы не бойтесь меня, я — порядочный человек. К тому же я о вас много знаю, вы в отказе, о вас каждый вечер говорит Голос Израиля, в один прекрасный день вас выпустят, и тогда, кто знает, может, и я смогу быть для вас полезен, у меня есть деньги, я прекрасно зарабатываю. Я — музыкант. Хотите, я подарю вам мою пластинку?
Просителя звали Семен Трубашник. Он с женой и дочкой решил попытать счастья за границей, но не знал, с чего начать. К тому же он был членом партии.
— Вы понимаете, что меня ждет?
— Пышное партсобрание, пару месяцев в роли солиста погрузочно-разгрузочного жанра, выездная виза и неверное еврейское счастье.
— Ваши слова да Богу в уши. Но я не выдержу партпогрома. Я хочу уехать тихо. Я не герой. Я просто хочу жить по-человечески. У меня подрастает дочка. Что ее ждет? Влюбится в какого-нибудь офицера, который увезет ее на Курилы, и поминай как звали. Я не хочу, чтобы мою дочь е*ал какой-то советский офицеришка. Ш. сказал, что вы придумали какой-то трюк, чтобы все устраивалось без лишнего шума. Понимаете, я ведь не рядовой оркестрант, солист кондрашинского оркестра, меня все знают.
Во двор протиснулся очередной фургон, и прием посетителей пришлось сворачивать. Мы договорились о встрече. Солист вложил в наше рукопожатие глубокое крещендо:
— Я готов сделать для вас все, что хотите. Вы найдете во мне друга на всю жизнь. — Мне показалось, что за золотой оправой блеснула платиновая слеза.
В райкоме партии все было чинно — стучали машинистки, из двери в дверь сновали гладко выбритые люди в галстуках, шелестели бумажками, щелкали застежками портфелей. Мы разыскали окошко отдела учета. Семен просунул заготовленное мной заявление: «…Прошу снять меня с учета в связи с предстоящим отъездом за границу…»
— А почему бы вам просто не оставить билет у парторга? — резонно удивилась партийная фея.
Ну нет, голуба, этот вариант входил в домашнее задание.
— Видите ли, это у нас принято во время гастролей, а у меня частная поездка.
— Ну что ж, вам же больше хлопот.
Процедура длилась не больше 10 минут. Надо было заприходовать документ, разнести номер по отчетным реестрам и отстучать справку: «Выдана тов. Имярек в том, что он снят с партучета… Партбилет сдан в сектор учета. Инспектор Тютькина». Подпись, печать.
Семен долго вертел бумажку, прежде чем повернуть ключ зажигания.
— Если из этого что-нибудь получится, ты — гений.
— Не боись. Ты у меня третий. До сих пор номер проходил.
— Они что все идиоты?
— Не забудь — за характеристикой обращайся не к парторгу, а к директору. Это их окончательно запутает.
Директор в полной растерянности побежал в партком. Партийный начальник вызвал Трубашника:
— Я завтра же проведу партсобрание. Этот день запомнится вам на всю жизнь.
— При чем тут партсобрание? Я — беспартийный.
— Ты что несешь? — в бешенстве парторг не заметил, как перешел на ты. — На прошлой неделе собирали взносы. Вот ведомость.
— Так это на прошлой неделе. А со вчерашнего дня… Вот справка.
Парторг долго стучал карандашом по зеленому сукну.
— Ну что ж, ловко ты все устроил. Только не пожалеть бы. Назад пути не будет.
Вызвал председателя месткома:
— Подготовьте характеристику на этого… этого… — Не найдя подходящего слова, он махнул рукой и зашагал прочь.
Вечером Сеня приехал ко мне со всем семейством, с цветами и дорогим коньяком. Долго тискал меня в объятиях и поцелуях и снова клялся в верности до гробовой доски. Предлагал 1000 рублей на выезд. — Сможешь — отдашь, не сможешь — не надо. (Больше, правда, не вспомнил. Понял, что погорячился).
— Ленька, ты понимаешь, что ты для меня сделал? Ты спас меня от верного инфаркта. Но признайся, как ты до такого додумался?
— Ну хорошо, обезоружусь перед партией. Аналогичный случай был у нас в Одессе. Точней, во Львове.
И я открыл гобоисту семейную тайну о том, как моя бабушка Рива Зельмановна, она же — Клара Захаровна Кривонос рассталась со своим покрытым революционной славой партбилетом, а заодно и с персональной пенсией.
ПРОЩАНИЕ В ШКАФУ
— «Сторож, сколько ночи?»
— «Приближается утро, но еще ночь». (Исайя, 21:11).
