Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Берд Кай

Испытание зубной пасты вряд ли грозило выпускнику Гарварда, который на третьем курсе изучал такие предметы, как коллоидную химию, историю Англии с 1688 года по настоящее время, гармонические функции и уравнение Лапласа, аналитическую теорию теплоты и задачи неупругих колебаний, математическую теорию электричества и магнетизма. Однако через несколько десятков лет Оппенгеймер, оглядываясь на университетские годы, признает: «Хотя я любил работать, я слишком много на себя брал и чудом избегал провалов. Мне ставили высшие отметки по всем предметам, чего я вряд ли заслуживал». На свой взгляд, Роберт приобрел «очень быстрое, поверхностное, жадное знакомство с некоторыми разделами физики, зиявшее чудовищными пробелами и нередко сочетавшееся с чудовищной нехваткой практики и дисциплины».

Не явившись на церемонию присуждения степени, Роберт с Уильямом К. Бойдом и Фредериком Бернхеймом отметили событие в частном порядке лабораторным спиртом в общежитии. «Я и Бойд упились в стельку, — вспоминал Бернхейм. — Роберт выпил всего одну рюмку и ушел к себе». На выходные Роберт взял Бойда с собой в семейный летний дом в Бей-Шор и отправился на своей любимой «Тримети» к острову Файер-Айленд. «Мы разделись, — вспоминал Бойд, — гуляли по пляжу и сгорели на солнце». Роберт мог остаться в Гарварде — ему предложили место аспиранта со стипендией, однако его амбиции метили намного выше. Хотя он получил степень как химик, его влекло к физике, а в мире физики «ближе к центру» находился английский Кембридж. Надеясь, что выдающийся английский физик Эрнест Резерфорд, известный созданием в 1911 году первой планетарной модели атома, примет его под крыло, Роберт уговорил преподавателя физики Перси Бриджмена написать рекомендательное письмо. В письме Бриджмен искренне признал, что Оппенгеймер наделен «невероятной способностью к усвоению знаний», но в то же время «слаб по части опытов. Его разум скорее присущ аналитику, чем физику, и он неуютно чувствует себя в лаборатории. <…> Ставка на то, что Оппенгеймер когда-либо начнет вносить свой вклад как выдающийся ученый, представляется мне несколько рискованной, но, если он вообще оправдает надежды, то достигнет, на мой взгляд, невероятного успеха».

Бриджмен закончил письмо следующими строками о еврейском происхождении Оппенгеймера, характерными для того места и времени: «Как следует из его фамилии, Оппенгеймер — еврей, однако ему совершенно не свойственны типичные черты его расы. Это — высокий, хорошо сложенный молодой человек с милой застенчивостью в манерах, и я полагаю, что при рассмотрении его заявки вам не следует в чем-либо сомневаться в этой связи».

Рассчитывая, что рекомендация Бриджмена откроет перед ним двери резерфордовской лаборатории, Роберт провел август в любимом Нью-Мексико. Что более важно, он взял в путешествие родителей и познакомил их с этим кусочком рая. Оппенгеймеры на время остановились в «Бишопс лодж» на окраине Санта-Фе и уже оттуда приехали на ранчо Кэтрин Пейдж «Лос-Пиньос». «Родителям понравился этот край, — с заметной гордостью писал Роберт Герберту Смиту, — они начали потихоньку ездить верхом. Удивительно, но они находят удовольствие в легкомысленной свободе этого места».

Вместе с вернувшимся на лето Полом Хорганом и братом Роберта Фрэнком, которому исполнилось тринадцать лет, молодежь совершала продолжительные конные прогулки по горам.

Хорган запомнил, как они взяли напрокат в Санта-Фе лошадей и проехали с Робертом по тропе Лейк-Пик через хребет Сангре-де-Кристо, спустившись к поселку Коулз: «Мы добрались до самой вершины хребта в страшную грозу… в сильнейший, жуткий ливень. Сели обедать под лошадьми, ели апельсины, промокли до нитки. <…> Я глянул на Роберта и вдруг увидел, что волосы у него на голове стоят дыбом из-за статического электричества. Изумительно». Вернувшись уже в темноте в «Лос-Пиньос», они увидели свет в окнах Кэти Пейдж. «Это был хороший знак, — сказал Хорган. — Хозяйка встретила нас, и мы провели на ранчо несколько дней. С этого момента Кэтрин всегда называла нас своими рабами. “Вот, мои рабы приехали”».

Пока миссис Оппенгеймер сидела в тени на опоясывающей дом веранде, Пейдж и ее «рабы» целыми днями пропадали в горах. Во время одной из экспедиций Роберт обнаружил на восточных склонах Санта-Фе-Болди маленькое, не нанесенное на карту озерцо и назвал его Кэтрин.

Курить табак он, скорее всего, впервые попробовал во время одного из таких походов. Пейдж советовала ребятам ездить налегке, не брать с собой ничего лишнего. Однажды вечером в пути у Роберта закончилась еда, и кто-то предложил ему заглушить спазмы голода, выкурив трубку. Курение трубки и сигарет после этого случая быстро превратилось в пожизненную пагубную привычку.

По возвращении в Нью-Йорк Роберт, вскрыв почту, обнаружил, что Эрнест Резерфорд ответил отказом. «Резерфорд не пожелал меня принять, — вспоминал Оппенгеймер. — Он был невысокого мнения о Бриджмене, и моя характеристика показалась ему странной». В действительности Резерфорд передал заявку Роберта своему предшественнику на посту директора Кавендишской лаборатории Д. Д. Томпсону. В 1906 году Томпсон получил Нобелевскую премию по физике за открытие электрона, однако в свои шестьдесят девять лет переживал не лучшие дни как практикующий физик. Он еще в 1919 году сложил с себя административные полномочия и в 1925 году лишь изредка наведывался в лабораторию, курируя случайных студентов. У Роберта новость о том, что его учебу будет направлять Томпсон, тем не менее вызвала огромное облегчение. Он твердо избрал физику своим поприщем и был уверен, что будущее этой науки — и его самого — находится в Европе.

Глава третья. «Мне здесь довольно плохо»

Учеба в Гарварде дала Роберту неоднозначный опыт. Юноша вырос в интеллектуальном плане, однако отношения с людьми держали его нервы в натянутом состоянии. Повседневный устоявшийся режим студенческой жизни создавал вокруг него защитную оболочку; он в очередной раз блистал в классе. Теперь оболочка исчезла, его ждала череда почти катастрофических экзистенциальных кризисов, которые начнутся осенью и будут продолжаться до весны 1926 года.

В середине сентября 1925 года Роберт сел на корабль, плывущий в Англию. Он и Фрэнсис Фергюссон договорились встретиться в маленькой деревне Суонедж в Дорсетшире на юго-западе Англии. Фергюссон все лето путешествовал по Европе в обществе матери и соскучился по мужской компании. Десять дней они гуляли по береговым утесам, рассказывая друг другу о своих приключениях. Хотя друзья не виделись два года, они поддерживали контакт через переписку и оставались близки.

«Когда я встретил его на вокзале, — писал после приезда друга Фергюссон, — он показался мне более уверенным в себе, более крепким и прямым… он меньше смущался отношениями с матерью. Это, как выяснилось, происходило потому, что он чуть не влюбился в Нью-Мексико в красивую гойку». И все-таки в возрасте двадцати одного года Роберт, как заподозрил Фергюссон, «пребывал в полном неведении относительно половой жизни». Со своей стороны Фергюссон «открыл ему все, что доставляло ему удовольствие и о чем приходилось помалкивать в разговорах с другими». Оглядываясь назад, Фергюссон понял, что наговорил лишнего. «Я был достаточно бессердечен и глуп, — писал он, — и обстоятельно мусолил [эти вещи] с Робертом, совершив по выражению [приятельницы] Джин тяжкое изнасилование его психики».

К тому времени Фергюссон как стипендиат Родса два года отучился в Оксфорде. Фрэнсис всегда был взрослее Роберта, которого буквально ослепляли легкость поведения и социальный лоск друга. У Фрэнсиса уже три года имелась партнерша — молодая женщина по имени Франсес Кили, которую Роберт знал по Школе этической культуры. Он также уважал Фергюссона за то, что тот не побоялся бросить биологию как профилирующий предмет и заняться любимым делом — литературой и поэзией. Друг Роберта был вхож в круги элиты и наносил визиты высокородным семействам Англии в их сельских особняках. Блестящая утонченность Фрэнсиса вызывала у Роберта зависть. Они разъехались — один в Оксфорд, другой в Кембридж, договорившись встретиться еще раз на Рождество.