Работа над ошибками - Леонов Василий Севостьянович

Большинство, я грешный в том числе, тогда еще верили, что слово президента действительно чего-то стоит. Поэтому и выступать мне не было никакого смысла.

К непосредственной подготовке референдума меня не привлекали. А когда уже стало очевидно, что Верховный Совет проиграл все, Шарецкий попросил меня созвать коллегию министерства и осудить происходящее как государственный переворот. «Какая коллегия? Кому это поможет? Вы не сумели сохранить даже собственную газету, а теперь рассчитываете, что коллегия отдельно взятого министерства вас спасет?!» Примерно то же сказали ему и несколько других министров. Помогать проигравшим было бессмысленно, а начинать войну самому – к такому я не готовился. И я до сих пор уверен, что поступил правильно: этот разговор состоялся у нас всего за несколько часов до прилета Черномырдина и K°, когда Семен Георгиевич вместе с Тихиней хлебнули шампанского и сдали все, что можно было сдать.

Меня спрашивают часто, почему я не ушел в отставку вместе с Чигирем. Могу ответить двумя вопросами на этот один вопрос. Во-первых, куда уходить? В оппозицию? Уже после того, как я в нее попал, я убедился, что лучше бы этого не было. И во-вторых – с кем уходить? Чигирь уходил в отставку один. Он ни с кем не советовался. Правда, к моменту его отставки мы уже понимали друг друга, и когда у меня возникали серьезные вопросы, я, минуя Гаркуна, шел напрямую к Чигирю: мол, Вы, Михаил Николаевич, тут сами разберитесь со своим боевым заместителем, а мне работать надо. У нас уже было общее понимание экономических процессов, нацеленность на реформы. Но тему референдума мы в правительстве не обсуждали. И наедине с Чигирем мы эту тему не обсуждали. Поэтому, когда Чигирь ушел в отставку, многие из министров тихо ворчали, почему он не поговорил с ними, – и они бы ушли. И действительно, человек пять – семь ушло бы. А так что же это получается: я взял – и ушел! Ну и уходи, хрен с тобой! Если бы еще хоть какую-то силу ушел организовывать, а то просто хлопнул дверью…

После референдума Лукашенко заново назначал всех членов правительства. В основном, остались те же. Потом мне рассказывали, как в присутствии нового премьера и вице-премьеров он перебирал личные дела членов правительства, достал и мое и спросил: «А что с этим делать будем?» И неожиданно поднялся Гаркун и категорически выступил за мое назначение: «Пока менять некем, нужно назначать». Я понимаю, почему он так поступил: пока новый человек будет входить в курс дела, отвечать бы пришлось ему самому, а то, смотришь, и самого понизит – от Лукашенко можно всего ждать. Не знал он, кого предложить вместо меня. Но все равно его предложение оставить меня требовало какой-то смелости – ведь знал он о моей позиции, о происходящем. «Хорошо… Пусть поработает…» – молвил Лукашенко и отложил мое дело в сторону. Но решение, судя по всему, уже принял…

Мой арест готовился заранее. Даже отправили в отпуск, чтобы не путался под ногами, да еще, не дай Бог, публично не ляпнул что-нибудь непозволительное. Съездил в Сочи подлечиться, а на обратном пути заглянул в Белгород – откуда было предложение о новом месте работы. Показали и дом, в котором буду жить, оговорили место работы жены. Но за мной уже «ездили» – следили вовсю, подслушивали. Даже в Белгороде «сопровождал хвост»: я его обнаружил абсолютно точно, когда с белгородским губернатором Савченко отправились вместе поужинать.

Стать жителем Белгорода так и не довелось. Вернулся в Минск и вскоре на меня одели наручники.

Это был второй, увенчавшийся успехом, заход усадить меня за решетку. Первый был в самом начале 1997 года, когда государственный секретарь Совета Безопасности Виктор Шейман затеял многоходовую комбинацию по обвинению министра сельского хозяйства и продовольствия Леонова во вредительстве. Шейман изобретал почти детективную версию: Леонов закупил за рубежом токсичный шрот, завез в Беларусь, чтобы отравить скот и птицу. Ежов и Берия, вероятно, были столь же изобретательны. Шейман дал телеграмму на все хлебокомбинаты: запретить скармливать шроты, поскольку они токсичны. Я узнал об этом на планерке. «В чем дело, – спрашиваю, – Коль шрот токсичен, то должен быть массовый падеж и птицы, и скота». – «Все хорошо, – отвечают мне, – даже снижение привесов не наблюдается. Просто – есть такая телеграмма». Срочно требую заключение из ветлаборатории. Дали заключение: есть некоторая кислотность, но в пределах допустимой нормы, можно скармливать безбоязненно. Два заместителя министра оказались между двух огней: с одной стороны, телеграмма Шеймана, с другой – мое жесткое указание ежевечерне докладывать лично мне, сколько шротов за день скормлено. Я ведь хорошо понимал: не скармливать шрот – все равно, что сгноить его. Белковые корма невозможно хранить при температуре в 30 градусов. Месяц – и шроты превратятся в навоз.

Даже теперь я не понимаю, как у меня хватило сил настоять на своем, добиться у подчиненных выполнять мой приказ, а не приказ грозного Шеймана. Было очевидно, что идет подковерная борьба за рынок, в которой не гнушаются никакими средствами, чтобы убрать с пути «досадную помеху» – несговорчивого министра. Просиди я без движения неделю-другую, и можно было бы представить абсолютно достоверное заключение о непригодности шрота. И кто бы стал разбираться, почему это заключение датировано 25 апреля, а не, скажем, 30 марта. Пять миллионов долларов выбросил – и отвечай по полной программе, Леонов…

У Владимира Гиляровича Гаркуна при одной мысли об этом капал пот с пальцев: «Ты что! Это же Шейман! Не смей скармливать шрот!» – «А ты понимаешь, чем это кончится? – спрашиваю я Гиляровича. – Тогда ты как вице-премьер запрети мне скармливать, возьми на себя такую ответственность! А я знаю, что шроты годны к употреблению в корм и должны быть скормлены скоту. И это не компетенция Совета Безопасности. Есть лаборатория, и я действую на основании ее заключения».

Когда шроты были полностью скормлены, мы подвели итоги борьбы с ведомством Шеймана, написали докладную записку, с которой я пошел к президенту и задал прямой вопрос: «Что за дебилы сидят в вашем Совете Безопасности?» Рассказал ему всю эту историю, как и что делалось, пояснив, что если бы мне на самом деле взбрело в голову покупать токсичные шроты, корабль не загрузили бы, не проверили образцы, капитан не позволил бы это сделать без международного сертификата. Потом в Гамбурге склады на выгрузке не приняли бы груз без нового сертификата. Затем в Клайпеде брали на анализ, когда перегружали в поезд. Всюду – международные службы, независимые экспертизы! И вдруг – специалисты Шеймана безапелляционно заявляют, что шроты токсичны, запрещают к скармливанию.

Лукашенко меня выслушал без всякой враждебности, при мне надавил на кнопку селектора и вызвал Шеймана: «Какие там придурки у тебя вели это дело?»

Вот так закончилась эта дурацкая история. Президент после разговора сказал: «Я посмотрю, что на тебя там Шейман собрал». Я понял: Шейман собирает на меня компромат, и президент об этом знает. Что же, долг платежом красен. Я ведь Александру Лукашенко тоже насолил в жизни. Вспомните: хочет в председатели колхоза с сильным «патриотическим» порывом, а Леонов: стоп, сначала получи соответствующее образование. Три года угробил. Рвется в народные депутаты СССР – опять Леонов мешает, притащил и поддержал какого-то Кебича. На президентских выборах Леонов не помогает. Один, другой референдум – Леонов не то, что не помогает, а ведет себя нахально, ставит палки в колеса.

Просто так это не могло мне сойти с рук…

В первый раз я, как говорят, поднялся из окопа в 1988 году. Сейчас очень много чиновников понимает, в каком тупике находится страна, как мы отстали от ближайших соседей. Даже ближайшие соратники Лукашенко это понимают. Но подняться и честно сказать об этом очень непросто. Нужно иметь волю, пересилить страх и за себя самого, и за своих близких… Надо иметь мужество не меньшее, чем в те черные чернобыльские дни.

В тот день, 26 апреля, мы рано проснулись в Мстиславле, где находились в рабочей поездке с Николаем Дементеем, секретарем ЦК КПБ по аграрным вопросам. Началась посевная, мы долго ездили по полям, и к обеду приехали в Чериковский район. Только что прошел ливень. Было какое-то необычное слепящее солнце, и очень слезились глаза. Я, как обычно, позвонил в обком дежурному: никаких вопросов не было. Проводив до границы области Николая Ивановича, приехал домой. Вдруг раздается телефонный звонок. Звонит начальник Могилевского УКГБ генерал Константин Семенович Кононович: «Надо бы встретиться, Василий Севастьянович…» – «Хорошо, – говорю, – сейчас умоюсь с дороги, спущусь и погуляем на свежем воздухе». Прогуливаемся по скверику (жили буквально рядышком), и он мне рассказывает, что весь день на заводе «Химволокно» измерительные приборы буквально зашкаливало так, что была даже опасность утратить контроль над технологическим процессом. Кононович высказал предположение: возможно пилоты из близлежащих частей не досмотрели, какое-то радиоактивное вещество могло просыпаться. Самолеты стояли в Быхове и Бобруйске, и у них были эти ядерные «игрушки». Кононович связывался с «особыми отделами» частей: «Что там у вас случилось?!» Там ничего не знают: «У нас все в порядке». К вечеру Кононовичу позвонил коллега из Гомеля и по секрету сообщил, что в Чернобыле произошла авария. Никакой официальной информации не было. Я на всякий случай, уже после разговора с Кононовичем, позвонил домой Дементею: как, мол, доехали, Николай Иванович, не случилось ли чего-нибудь чрезвычайного? Нет, отвечает мне Дементей, все в порядке, доехал благополучно, новостей никаких нет. Все было спокойно. И лишь на следующий день информация об аварии была нам подтверждена официально.