Две жизни одна Россия - Данилофф Николас

— Через несколько дней Вы будете чувствовать себя лучше, вот увидите, — обещал мне Стас, собирая грязную туалетную бумагу в корзину. Она была нарезана маленькими кусками из листов грубой коричневой бумаги, похожей на самую дешевую европейскую писчую бумагу, глянцевую с одной стороны. Такая бумага хороша для письма, но ее надо как следует вымачивать, чтобы использовать для данной цели.

— Конечно, — продолжал Стас, — попав первый раз в тюрьму, всегда испытываешь шок. Хотя через некоторое время видишь, что в этом сумасшествии есть какой-то определенный порядок. Я здесь уже несколько месяцев, и, как видите, жив. Смотрю на это, как на "творческий отпуск" и занимаюсь созидательным трудом.

— Например?..

— Ну, я работаю над рядом проблем. Например, я убежден, что в космическом пространстве обитают другие разумные существа. И я хочу заняться исследованием этого вопроса. Я также хочу доказать, что некоторые птицы могут давать задний ход в полете. Когда я выйду на свободу, я попытаюсь сконструировать летательный аппарат, приводимый в движение человеком.

За 13 дней моей жизни со Стасом я убедился, что он — настоящий заключенный, а не кэгэбэшная подсадка. Но разве можно быть до конца уверенным в этом? Несомненно, в обмен на обещания лучшего обращения с ним он мог согласиться доносить на меня. Иногда он мог попытаться воздействовать на мои мысли, но никогда не давал мне никаких советов, как противодействовать следователю. Он казался подлинным русским интеллигентом с широким кругом интересов — от совершенно земных до причудливо-фантастических. И он очень любил поговорить. Я решил, что Стас был, как Миша, приличный человек, которого КГБ заставил выполнять неприличные задания. Естественно, он не мог послать КГБ к черту. Никто в бывшем Советском Союзе этого не мог сделать.

Завтрак в мой первый день в тюрьме состоял из чая и мелкой вермишели, посыпанной сахарным песком. Я нашел это блюдо неудобоваримым и едва смог его проглотить. Собравшись с силами, я ждал следующего допроса, но меня не вызывали. Попытался почитать одну из книг, которые Стас взял из тюремной библиотеки ("Маленький Наполеон" Виктора Гюго), но не мог сосредоточиться. Наконец, в 2.30 дня кормушка открылась.

— Вы! — Надзиратель ткнул пальцем в меня. — Фамилия?

— Данилов, Николай Сергеевич.

— Данилов. Готовьтесь на вызов.

Окошко захлопнулось.

Вскоре я поднимался по лестнице, ведущей на балкон, в сопровождении конвоира. Я шел, заложив руки за спину, к толстой дубовой двери, которая вела в служебные помещения тюрьмы. Охранник набрал код электронного замка, дверь открылась, и мы пошли длинным коридором мимо туалета и комнат для допроса в комнату № 215. Это заняло около пяти минут.

Полковник Сергадеев, без пиджака, в темно-сером свитере, сидел за столом и курил. Когда он встал, чтобы поздороваться со мной, я заметил, что двигался он несколько скованно, как будто его мучил артрит.

— Рад Вас видеть, — начал он, снова садясь за стол. Подписав бумагу о приводе заключенного на допрос и вручив ее конвоиру, он сказал:

— Скоро у Вас будет свидание с женой. Но сначала мы должны заняться некоторыми делами.

Полковник был сама вежливость в это воскресенье. В своем темном, отлично сшитом костюме он хорошо бы смотрелся на любом дипломатическом приеме. Он говорил на чистом русском языке, но я, тем не менее, чувствовал какой-то легкий акцент.

— Кстати, — продолжал Сергадеев, — как мне следует к Вам обращаться? "Господин Данилов, мистер Данилов"? Он изменил произношение на более западное в последнем случае.

Я предложил простую вежливую форму "Николай Сергеевич". "Господин" или "мистер" старомодно и сейчас в ходу только в общении с иностранцами. Выбор обращения важен психологически. Я всегда предпочитал говорить по-русски с официальными лицами, и этот жест вежливости всегда оценивался должным образом. Есть русская поговорка "В чужой монастырь со своим уставом не ходят"; это примерно то же самое, что "В Риме ведите себя, как римляне". В глубине души у меня было ощущение, что, если я смогу установить прямой контакт с полковником, мне, быть может, удастся убедить его, что я не шпион. Скоро, однако, я понял, что это было заблуждением.

Примерно в три часа Сергадеев вышел из комнаты, препоручив меня другому офицеру. Подождав несколько минут, мы вышли в приемную, которая находилась за углом коридора. Вместе с Сергадеевым там уже были Руфь и Роджер Дейли, американский консул.

, Мы с Руфью бросились друг к другу и крепко обнялись. Она прошептала мне тихо на ухо, чтобы Сергадеев не услышал:

— Ты не представляешь, какой шум наделал твой арест. Это — первая новость везде.

Это сообщение несказанно взбодрило меня. Если средства массовой информации будут продолжать свою кампанию, мне действительно удастся вырваться отсюда.

— Я принесла тебе некоторые вещи, — сказала она, открывая небольшой коричневый чемодан. В нем были пижама, спортивный костюм, чистое белье и туалетные принадлежности, а также печенье и кекс, сыр, кофе и шоколад (некоторые из продуктов были позже конфискованы; стимуляторы запрещены), и четыре книги о декабристах.

— Судя по всему, Вы рассчитываете, что Ваш муж останется здесь надолго, — сказал Сергадеев с ледяной улыбкой. — Оставьте вещи. Мы должны будем их просмотреть. — И он указал нам на диван.

Мы сели. Приемная была обставлена весьма претенциозно мебелью во французском стиле. Перед диваном с парчовой обивкой стоял кофейный столик с двумя маленькими креслами по бокам. На столе висела картина, изображавшая грубыми мазками маслом пасторальную сценку. На окнах — белые сборчатые занавески в викторианском стиле, очевидно, закрывавшие железные решетки. Все было задумано, видимо, так, чтобы произвести впечатление на иностранцев.

Зная, что наша встреча может быть прервана в любую минуту, я обратился к Роджеру Дейли, который сел в кресло рядом. Он прибыл в Москву несколько месяцев тому назад, и я не встречался с ним раньше. Этот рыжебородый человек в светло-сером костюме, с мягкой речью и приятными манерами, совершенно не вписывался в местный интерьер. Я быстро посвятил его в детали случившегося со мной, категорически отрицая обвинения в свой адрес. Он повторил утверждения официальных органов США о моей невиновности.

Сергадеев сидел напротив за большим письменным столом, рядом с ним был переводчик. Полковник прислушивался к нашему разговору, время от времени что-то записывая в свой блокнот и не делая никаких попыток опровергать мои уверения в своей невиновности. Отвечая на вопрос Роджера Дейли, он объяснил, что в течение десяти дней мне или будет предъявлено официальное обвинение, или я буду отпущен на свободу. В первом случае я буду иметь право обратиться к советскому адвокату, но только после того, как будет закончено предварительное следствие, а это может продолжаться шесть и более месяцев.

— Существует ли практика выпускать под залог в советской системе? — поинтересовался консул. Он не был знаком с советским процессуальным кодексом.

— Да, — ответил Сергадеев, — но она применяется в менее серьезных делах.

Руфь воспользовалась паузой, пока шел перевод, и шепнула мне так, чтобы никто не слышал: "Это все сплошной фарс. Они устроили тебе ловушку, а теперь говорят о законной процедуре и адвокате. Это возмутительно!"

Я видел ее негодование и попытался ее успокоить.

— Не выходи из себя. Так сложилось, и мы должны считаться с ситуацией.

— Но как они смеют обвинять тебя в шпионаже! Тебя, ты понимаешь?!

Я попытался переменить тему, зная, что у нас мало времени.

— Единственная причина, почему ты здесь, это арест ФБР советского служащего, не обладающего дипломатической неприкосновенностью, — продолжала Руфь. — Они даже не обыскивали нашу квартиру. Если бы они всерьез считали тебя шпионом, они бы все перевернули вверх дном у нас дома. Почему же они не задержали наш багаж при отправке его из Союза, если думали, что ты шпион?