В подполье можно встретить только крыс… - Григоренко Петр Григорьевич

Пока мы с Олегом трудились, наша мама время от времени «развлекалась» тем, что вела одностороннюю переписку по поводу незаконною лишения меня пенсии. Она писала в соответствующие органы, а тe молчали. Я после посещения ГУК'а и Академии сказал, что больше с моей стороны не будет никаких шагов. Но где-то в октябре, слушая рассказ жены о ее переписке, я озлился и написал Министру обороны такую записку:

«Родион Яковлевич!

По слухам* я разжалован из генералов в рядовые. Я склонен верить этим слухам, потому что уже скоро полгода, как я вышел из спецпсихбольницы, но до сих пор не восстановлен на службе и мне не назначена заслуженная пенсия. Прошу восстановить мои законные права. А если, вопреки закону, я разжалован, то имейте, хотя бы мужество, сказать мне это в глаза. Я за свою службу даже ефрейтора не разжаловал заочно.

П. Григоренко»

* «по слухам». Постановления о моем разжаловании не видел ни я, ни моя жена. Поэтому я опасался, что когда-то могут заявить такую провокацию: «Видите, он утверждает, что разжалован. А где документ об том? Это явный признак сумасшествия» Поэтому о разжаловании я всегда говорил в очень осторожной форме.

Когда примерно через месяц я снова подшутил над Зинаидой Михайловной насчет ее односторонней переписки, она сказала: «Ну, что же делать. Ты же не пишешь. Приходится мне».

— Как не пишу. А Малиновскому?

— Так разве то письмо? — сказала она. — То же вызов на дуэль.

Однако вызов этот подействовал. Малиновский снова пошел в секретариат ЦК.

— Я прошу решить вопрос с пенсией Григоренко.

— Вы — министр обороны. Вы и решайте своей властью.

— То, что можно назначить моей властью, я назначил. Солдатскую пенсию — 22 рубля. Но он от нее отказался. И тогда секретариат принял решение: «Разрешить Министру обороны назначить Григоренко Петру Григорьевичу пенсию — 120 рублей в месяц».

Во второй половине декабря 1965 г. я получил заказное письмо. В конверте лежала пенсионная книжка без какой бы то ни было препроводительной. На следующий день позвонили из Мосгорвоенкомата и, убедившись, что пенсионная книжка получена, сообщили, что пенсию получать в Ленинском отделении Госбанка. Я написал резкий протест против назначения такой пенсии, хотя пенсию принял. Она позволяла нам освободить от непосильной работы Олега.

Прошло еще некоторое время, в ЦК вызвали моего сына Георгия (исключенного из партии). Вызов был мотивирован необходимостью переговоров по письму, которое мой сын послал в ЦК в ноябре 1965 г. (после снятия Хрущева) требуя моей реабилитации. Разговор же велся фактически о том, чтобы сыновья воздействовали на меня: «Ваш отец неправильно себя ведет. К нему проявили гуманизм. Его вопросом занимался секретариат ЦК и Министр обороны». И он рассказал, как принималось решение о назначении мне пенсии и добавил: «почти все секретари подписали». Второй из присутствовавших при беседе перебил: «Нет, все подписали. Посмотри». И он развернул постановление. «Да, да, все», — подтвердил первый и показал постановление сыну. А я, слушая рассказ сына, снова подумал: «У этих людей времени, не как у Черчилля, хватает. Сотворят беззаконие и вместо того, чтобы вернуться к закону, „исправляют“ беззаконие новым беззаконием».

Так заканчивался 1965 год. Так вдыхались первые глотки свободы, добытой очень тяжелой ценой. Ни тюрьма, ни спецпсихбольница, ни попытка сломить меня и семью невыносимыми условиями добывания средств существования, не согнули нас, не заставили отказаться от права судить обо всем не по правительственным догмам, а по своему разумению.

29. Поиски на ощупь

Начинался 1966 год. Ни с кем из будущих правозащитников знаком я не был. Делал все, что мог, один. В 1965 году широко распространялась история моего «сумасшествия» среди прошедших через турбазу учителей, вызвав возмущение против властей.

Дважды прошел я психиатрический ВТЭК (врачебно трудовая экспертиза). Первый раз в конце мая 1965 г. Пораженные психиатры прослушали мой неожиданный для них рассказ о том, как меня «лечили» в КГБ и Ленинградской СПБ. Удивлялись, почему мне при выписке дали инвалидность II-й группы. Я объяснил, что больница никак не могла смириться с тем, что меня лишили пенсии и, давая мне вторую группу, хотела поставить министерство обороны перед необходимостью решать вопрос о моем пенсионном обеспечении.

— Но это пустой расчет, — сказал я. — Мне уже удалось побывать в Главном Управлении кадров Министерства обороны и я знаю, что устанавливать мне пенсию не собираются. И если вы не снимете инвалидность, то мне останется только умирать с голоду. Как инвалида по «психу» на работу меня нигде не возьмут, а солдатскую пенсию я получать не буду. Впрочем, если бы и получил, то от того ничто не изменилось бы, т. к. на 22 рубля в месяц невозможно прожить не то, что втроем, но даже и одному.

Все мне посочувствовали. Весьма осторожно повозмущались беззаконию, но снять инвалидность отказались, мотивируя слишком небольшим сроком наблюдения после СПБ. Согласились снизить со 2-ой группы на третью, пообещав через полгода снять и III-ю группу. И вот, где-то в середине ноября того же года, я пожаловал на ВТЭК вторично. Здесь теперь меня ждали. Оказывается мое первое посещение вызвало много разговоров. Нашлись кое-кто, помнившие меня по рассказам о выступлении на партконференции. Создалось впечатление, что СПБ (спец. псих. б-ца) — наказание за это выступление. Когда я пришел, интересующиеся уже ожидали. (Запись на ВТЭК предварительная). Сразу же набилось в комнату полным полно. Около часа продолжалась заинтересованная беседа. Они уже знали, что я работаю грузчиком. К концу беседы разговор пошел уже об этом.

— Ну, что же Вы, так и останетесь грузчиком?

— Нет, зачем же? Если Вы снимете с меня инвалидность, постараюсь устроиться по своей гражданской специальности — инженером-строителем.

— Неужели Вас так и не восстановят в звании генерала? — проговорил один из собеседников с искренним сожалением.

— Это мне неизвестно. Твердо знаю только, что никаких обязательств давать за возвращение звания не буду.

— Почему? — потянулись все ко мне.

— Боюсь Вам говорить. Скажешь от души, а Вы — «паранойя». И останусь я со своим диагнозом помирать под забором или в психиатричке.

— Да что Вы, Петр Григорьевич, что же мы, не видим, что Вы — абсолютно здоровый человек. Просто интересно, почему Вы не хотите никаких обещаний давать за то, чтоб получить хорошую пенсию.

— Не хочу попадать в зависимость. Сейчас я чувствую себя свободным человеком. С чем не согласен, так и скажу. Ни к кому подстраиваться не буду. Видя несправедливость — молча мимо не пройду. — Слушали, как откровение.

Диагноз с меня сняли. Убедился, что не только с учителями, с психиатрами также разговаривать можно. Вижу в этом подтверждение взглядов, сложившихся за время заключения: говорить со всеми; говорить только правду, т. е. объяснять и оценивать события, как сам понимаешь, не приспосабливая свое мнение к другим мнениям и, тем более, к официальным установкам и толкованиям. Никому не навязывать свое понимание и не вербовать себе сторонников, не создавать организации — давать лишь пояснения и отвечать на вопросы в меру заинтересованности собеседника, постоянно общаться с духовно родственными людьми — на смену былым организациям должна придти духовная общность. Очень смутно мне представлялось, что такая деятельность, будучи присущей нормальному естеству человека, распространится спонтанно и приведет к духовному перерождению общества — толпы в общество ЧЕЛОВЕКОВ — разумных, гордых, самостоятельных во всем и терпимых друг к другу, добровольно взаимодействующих в ходе общения между собой.

Естественно, что при таком жизненном кредо я не мог сознательно выбирать кого-то в качестве объекта своей агитации и искать к нему подходы. Я скорее был похож на слепого, пробирающегося в лабиринте жизни на ощупь. Обстановка вынудила пойти в Главное управление кадров, поговорил там — какой-то след, безусловно, оставил. Зашел в академию, думаю, тоже разговор был полезен. Встречи с учителями, психиатрами тоже прочертили свой след в обществе, хоть и незаметный на обычный взгляд, как незаметен и след элементарных частиц, пока вы рядом не поставите счетчик Гейгера.