Жизнь как она есть - Костюковский Борис Александрович

Сама я тоже отчаялась встретить нужных мне людей, и постепенно у меня уже созревал план вернуться в Станьково и во что бы то ни стало разыскать партизан. Теперь я уже удивлялась своей прежней медлительности и недогадливости: ведь партизаны не могли вот так без следа исчезнуть. Возможно, они были совсем недалеко от Станькова, только в другом месте. И там мои ребята — Дядиченко, Привалов…

О том, что в нашем родном городе действуют партизаны, мы узнали от самих немцев.

Некоторые из железнодорожников ездили на облаву партизан вместе с солдатами. Один инженер (как раз из комнаты, которую я убирала по совместительству со своими обязанностями официантки) был ранен. От его товарища — молодого инженера Вальтера, очень доброго немца, который был расположен к нам с Лелей, — я узнала, что того «как зайца» подстрелили партизаны Негорелого. А ведь это в нескольких километрах от Станькова! Может быть, наши партизаны действовали там?

В голове моей рождались бешеные планы…

На решительный шаг подтолкнул меня приезд тети Веры. Она пожаловала в Минск на собственной лошади (знай наших!), чтобы выменять на толкучке картофель на мыло и соль.

Я тут же придумала предлог для поездки в Станьково: мне не во что переодеться, а там остались два моих платья. Эта версия была выдана и Лёле. Я официально отпросилась у начальства на три-четыре дня.

Лёля и по сей день в обиде на меня, что я бросила ее в Минске, не поделилась с ней своими планами. Третьего декабря к вечеру я уже была в Станькове. Домой идти было незачем — там пустота и холод. Если к моему отъезду в Минск там что и оставалось, то тетки и баба перенесли все к себе.

Я зашла к бабе, и она, против ожидания, мне очень обрадовалась. Сколько раз за войну она удивляла меня, баба Мариля! В ней опять проглянуло человеческое, доброе.

В доме она осталась одна. А где Марат? Я так спешила к нему, так истосковалась, так хотела его видеть!

Оказывается, сын бабы, Николай (мой дядя, но так как по возрасту он был ненамного старше меня, то я звала его просто Николаем) ушел в партизаны. А за ним увязался и Марат.

Вот оно, что так «переделало» бабу, смягчило ее! Я понемногу начинала понимать это превращение бабы Марили. Она сказала мне, что завтра Николай и Марат обещали приехать помыться в баньке.

С нетерпением я стала дожидаться следующей ночи. Казалось, я уже у цели. Если в партизаны приняли моего двенадцатилетнего братишку, то меня-то, взрослую, на целых четыре года старше, должны принять и подавно.

В назначенную ночь они приехали.

Лошадь привязали где-то у сарая, поближе к огородам, и потом уже зашли в хату. Баба вовсю топила печь, грела с запасом воду.

Марат увидел меня, обрадовался — я это поняла по его лукавым глазам и такой милой улыбке, — но подошел ко мне степенно, не торопясь, и по-взрослому подал руку.

Не знаю, не могу объяснить, что было в нем такое надежное, вдумчивое, что заставляло забывать о его малом возрасте.

Мое сердце радостно екнуло при виде его. Тоненький, стройный, одет аккуратно: брюки, сапоги, курточка-стеганка, шапка-ушанка с красной нашивкой. На широком армейском ремне с медной пряжкой — пистолет (дождался-таки тети Дусин!), две гранаты.

Так он и стоит у меня перед глазами всю жизнь, таким и остался в моей памяти. Он еще больше стал походить на отца, и баба Мариля, глядя на него, всплакнула.

Коля и Марат вымылись, переменили белье, легли немного отдохнуть, а мы с бабой по очереди караулили на улице: немцы по-прежнему стояли гарнизоном на той стороне пруда.

На рассвете, зайдя в хату, я заметила, что Марат проснулся.

Мне очень хотелось побыстрее расспросить его обо всем, но он был немногословен.

— Где вы живете? В каком лесу? — допытывалась я. Марат держался невозмутимо и солидно.

— Какой же это партизан ответит, где он живет? Везде!

— А у вас что, шалаши или хаты?

Марат вдруг по-прежнему рассмеялся:

— А ты приди и посмотри.

— Маратик, — заискивающе спросила я, — а партизан у вас много?

— Ну, Адок!.. — Он развел руками, как это делал отец. — Ты просто меня удивляешь. Откуда мне знать, сколько. Во-первых, я рядовой, а во-вторых — это военная тайна.

Признаться, я завидовала тогда Марату.

Вот он уже полноправный партизан, ему портной по приказу командира отряда сшил специальное обмундирование, у него есть личное оружие и гранаты, он уже ходит в разведку и даже получил две благодарности в приказе по отряду.

Я стала уговаривать Николая, чтобы он сегодня же взял меня в отряд. Он объяснил, что без разрешения командования не может привести меня в расположение партизанского отряда. Законы на этот счет заведены очень строгие, и никому их нарушать не позволено.

— Но ты, Адка, не горюй, — сказал Николай уверенно, — поговорю в штабе, и завтра кто-нибудь приедет и заберет тебя.

Под утро они уехали. Я провела их за огороды и подъехала с ними немного на санях. Ох, как мне не хотелось слезать с саней! Я стояла, смотрела им вслед, и слезы застилали мне глаза.

В следующую ночь никто не приехал. Я не ложилась, не сомкнула глаз, все время торчала у окна, выбегала в сени. Все ждала, прислушивалась к каждому шороху, к каждому звуку. Напрасно!

Бабе я ничего не говорила. Она была, как и в первый день, непривычно ласкова, но шестого числа объявила, что Костик-муж тети Веры — повезет в Дзержинск сено и подбросит меня до Минского шоссе, а там я сяду на попутную машину и вернусь в Минск. Она считала, что в Минске мне будет лучше, раз уж я устроилась на такое место, где и сама от голода спасалась и кое-чем могла помочь семье Лены.

На этот раз баба наготовила мне в дорогу каких-то мешочков, баночек, сложила все в корзину и еще кадочку с капустой отдельно поставила.

Я стала думать, как бы мне увернуться от бабы Марили и не ехать в Минск, но ничего путного в голову не приходило.

После обеда она подвела меня к запряженной уже лошади, подала Костику на воз с сеном мой «багаж», поцеловала меня, наверное, первый раз в жизни, и я пошла рядом с возом.

Я шла, все замедляя шаг, как идут люди, готовые вернуться. Но возвращаться мне было некуда. И тут вдруг меня осенило: никуда я не поеду, обману и Костика и бабу, а все равно к партизанам уйду.

Я вдруг вспомнила дядю Сашу и тут же решила пробраться к нему в Ляховичи.

Когда подъехали к военному городку, Костик обернулся ко мне и крикнул:

— Эй, Ада, полезай на воз! Поедем на Крысово через мост.

За военным городком через Усу Мост был сожжен партизанами, и поэтому приходилось объезжать севернее городка километров на шесть, у деревни Крысово. Здесь же только пешеходу можно было пройти по узкому мосточку из жердочек. Я сказала Костику, что пойду через городок, а там по узкоколейке доберусь до Дзержинска и при въезде в городок, на шоссе, буду его ждать. Я приду туда раньше, идя напрямик, чем он приедет, делая круг. Костик охотно согласился.

— Как хочешь, — довольно хмыкнул он и привычно вытер рукавицей под носом, — не хошь ехать — иди пешком, — и быстро-быстро зацокал на лошадь, подгоняя ее.

Прошла я городок, перебралась через Усу. Мороз стоял небольшой, и река посредине вскрылась.

На перекрестке за городком, у старых ив, я постояла немного, проводила взглядом воз и повернула обратно. Тут все мне было знакомо-перезнакомо: прошла городок и у ворот, при входе в парк, свернула по дороге направо. А там по снежной целине напрямик всего километра три — и Ляховичи.

Когда я подходила к деревне, стало смеркаться. В доме у дяди Саши мне очень обрадовались. Вот ведь добрые люди, приветливые, гостеприимные! Богата все-таки ими наша земля.

Дядя Саша — брат мужа моей тети Симы, папиной сестры. Простой, малограмотный человек, от природы очень умный, чуткий к чужой беде и бесконечно добрый.

За ужином разговоры пошли, расспросы, воспоминания. Дядя Саша интересовался, где и как я жила эти последние месяцы.

Я немного рассказала о своих мытарствах и честно призналась, что сплю и во сне вижу — как бы попасть к партизанам. И о своем побеге от Костика рассказала, что уж тут было скрывать.