И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене - Коллектив авторов

Прощаясь, батюшка особенно горячо благословил каждого из своих духовных детей. Он знал, что каждого ждали тяжёлые испытания: одних — смерть, других — потеря близких, третьих — болезни и скитания, многих — тюрьма, всех — лишения, голод и опасности.

— Начинается мученичество в России, — сказал батюшка.

И в этот страшный день особенной непреоборимой силой прозвучали слова: «Заступи, спаси, помилуй и сохрани Твоею благодатью».

Когда я вечером вернулась в Москву, Москва была неузнаваема. Не было нигде весёлых и приветливых огней, все погружено во мрак. Говорят, что патриарх Тихон, засыпая в последний день своей жизни, сказал: «Ночь будет тёмной и длинной». Именно такими казались эти долгие военные ночи без огней.

Леночка была с детьми одна. Они с нетерпением ждали моего возвращения. Так изменилась вся жизнь с утра до вечера этого бесконечно длинного дня. И Леночка, и Алик очень обрадовались тому, что батюшка благословил ехать в Загорск.

Ночь провели с детьми в бомбоубежище, так как с вечера дана была воздушная тревога, причём мы так и не узнали, была ли эта первая «тревога» действительной или учебной. Утром начали собирать вещи. Была уже ночь, когда мы добрались до деревни Глинково, в трёх верстах от Загорска. Мы были, вероятно, одни из первых «переселенцев» из Москвы, и наш кортеж производил странное впечатление. Все вещи мы тащили на себе, Алик устало брёл за нами, а Павлика приходилось время от времени брать на руки. На ночь мы устроились кое‑как в первой попавшейся избе, так как было уже поздно, а на следующий день обосновались уже более прочно.

Устроившись в Глинкове, мы вчетвером направились к батюшке. Пройти три километра с маленькими детьми в жаркий день было нелегко. Когда мы добрались до Загорска, батюшка сказал: «Начинается паломничество к преподобному Сергию».

— Вы будете жить здесь, как отроки в пещи огненной, — сказал батюшка.

И действительно, подле батюшки нельзя было чувствовать себя иначе. Кругом была паника, население металось: эвакуировали детей, угоняли скот, увозили машины. Вражеские самолёты проносились иногда так близко, что можно было различить на них свастику; по ночам над Москвой пылало зарево от зажигательных бомб. Но JÏ. и дети чувствовали себя в безопасности. Когда я бывала в Москве, a Л. уходила в бесконечные очереди за хлебом, дети оставались одни. Простодушные соседи говорили детям: «Вашу маму и тётю убьют, и вам придётся пойти в детский дом». — «Мы не пойдём в детски: дом, шептал Алик Павлику, — мы пойдём к дедушке».

Родственники, знакомые и сослуживцы не понимали наше го «легкомыслия» и возмущались: «Почему не увезли детей в глубокий тыл? Какое право имеете вы рисковать жизнью детей?» говорили они. Но мы знали: их сохранит преподобный Сергий. «Сюда неприятель не придёт, даже если он будет совсем близко, даже если ему удастся захватить Москву», — говорил батюшка.

Историк Ключевский писал, что в дни всенародных бедствий воздвигается Сергий. И через ряд веков он вновь стоял на страже своего отечества. Все подмосковные города были захвачены неприятелем, кроме Сергиева–Посада — Загорска.

Батюшка говорил, что война эта не случайно началась в день всех русских святых и значение её в истории России будет очень велико. На вопрос «кто победит?», который задавали ему все, он отвечал: «Победит Матерь Божия». Многие спрашивали о том, как молиться об исходе войны. Батюшка отвечал: «Молитесь: да будет воля Твоя!»…

Фашисты казались мне носителями тёмной силы. Однажды я сказала батюшке: «Мне кажется, ни один христианин не может быть фашистом». — «Ни один христианин такого креста не примет», — сказал батюшка и начертал в воздухе знак свастики.

Институт наш спешно эвакуировался. Тяжкое впечатление производило паническое бегство людей, которые, ещё не испытав ничего, действительно «погибали от страха грядущих бедствий», внезапно переоценив все, разрушая материальные и культурные ценности, которые создавали своим же трудом, забыв, казалось, в тот момент даже о родине и её будущем. Никто не понимал, почему я не уезжаю.

Через несколько дней после эвакуации Института я поступи ла работать в библиотеку завода «Красный богатырь». Раз в неделю мне надо было дежурить в библиотеке ночью, и после ночного дежурства я уезжала на два дня в Загорск.

Ф. А. уехала в Свердловск, а папа остался со мной. Недостаток в продуктах питания становился все чувствительней. Мы с папой собирали за неделю всё, что могли достать, и я отвозила в Загорск. «Мне ничего не надо, отвези детям», — неизменно говорил папа, передавая мне потихоньку от всех и то, что приносили для него лично.

В каждый приезд я старалась бывать у батюшки. Однажды, когда мы беседовали, началась воздушная тревога. Батюшка прервал разговор и начал молиться. «И вы всегда во время тревоги читайте «Взбранной Воеводе», и на заводе во время ночного дежурства, тогда и завод не разбомбят», — сказал он.

Ночные дежурства превратились для меня в часы удивительных переживаний. Я была одна в огромном четырёхэтажном пустом доме, на верхнем этаже, внизу только старик-сторож и цепная собака. Вокруг был наполовину опустевший, погруженный во мрак город, ночь, которую часто пронизывал вой сирен и свист сыпавшихся с воздуха осколков снарядов. Спала совершенно спокойным сном, а когда начиналась тревога, вставала и молилась Божией Матери, как сказал мне батюшка, а потом опять засыпала до следующей тревоги. Утром я узнавала, что поблизости упала зажигательная бомба, сгорел рынок. Я вспоминала слова батюшки: «И завод не разбомбят».

В те дни, когда я могла ночевать дома, мы с братом дежурили на чердаке, и могли наблюдать воздушные бои во всей их страшной и увлекательной величественности. Война как бы приоткрывала завесы потустороннего мира. Война шла не только между армиями, между народами, война была где‑то глубже, в сердце человека, в сердце мира. Казалось, все силы света и тьмы вышли на бой…

«Матерь Божия победит!»…

«Всем нам надо будет умереть, но только мы с вами не умрём насильственной смертью, — сказал батюшка в один из моих приездов. — И с голода мы с вами не умрём, хотя и мало у нас сейчас хлеба, и ещё меньше будет».

Я рассказала батюшке, что везла детям несколько булок, которые мне с большим трудом удалось достать, а когда встретила знакомую старушку–монахиню, то очень захотелось дать ей одну булку, но я не знала, правильно ли поступаю и имею ли право так делать… Батюшка сказал: «Если вы везли булки для детей, то давать их кому‑нибудь не было вашим долгом, но, если вы по расположению сердца отдали одну из них, Господь вернёт вам пять». Так всегда и бывало, как сказал батюшка.

Господь питал нас в это тяжёлое время самым чудесным образом. Все необходимое появлялось совершенно неожиданно и тогда, когда, казалось, помощи ждать было неоткуда. Евангельское чудо с умножением хлебов, казалось, повторялось ежечасно. Однажды совершенно незнакомая женщина отдала мне десяток яиц в такой момент, когда я ничего не могла достать для детей. Она везла яйца своим родственникам. Оказалось, что их нет в Москве, везти яйца в деревню было неудобно, и она отдала их мне.

В Рождественский сочельник я собиралась ехать в Загорск с пустыми руками. Однако меня не покидала уверенность, что Господь пошлёт что‑нибудь для детей. Когда я уже направлялась к вокзалу, неожиданно встретила девушку, которая до войны была няней Павлика. Она с радостью отдала мне только что полученные на заводе продукты, так что можно было не только накормить наших детей, но и устроить Рождественскую ёлку, пригласив деревенских ребятишек. Этой первой военной ёлки я никогда не забуду.

И в этой как будто бы самой обыденной сфере жизни снялись какие‑то покровы и обнажились глубины вещей, через которые виднее стала таинственная связь между людьми. Однажды кто‑то на работе подарил мне конфету. Я не решалась её съесть, так как чувствовала, что она для кого‑то предназначена, но не знала, для кого. В тот же вечер я стояла в очереди в магазине. Магазин был полон народу. Вдруг из толпы вышла одна женщина и спросила, нет ли у кого‑нибудь одной конфеты. Она идёт в больницу навестить больного, и ей очень хотелось бы принести ему конфету. Разумеется, я отдала незнакомой женщине конфету, которая была явно для неё предназначена.