Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

Начали в Детгизе готовить к очередному переизданию «Поднятую целину» – для средней школы; хоть и с возрастными купюрами. Из школьного преподавания «Тихий Дон» не исключили.

К выборам опубликовали новый пересчёт: общий тираж произведений Шолохова в Советском Союзе составил 18 миллионов 553 тысячи экземпляров. «Тихий Дон» имел свыше ста двадцати переизданий, «Поднятая целина» – свыше ста. Переводы на несколько десятков языков – не смогли сосчитать! – дошёл, дотёк Дон и до Индии, куда казаки так и не добрались в былые времена.

А писать всё равно не хотелось.

Раскрытые рукописи «Они сражались за Родину» и «Поднятой целины» иной раз даже запылиться успевали.

Дело было не в переменчивом самочувствии, не в беременности Лили, а в чём-то ином.

Все годы войны верилось: когда случится победа, запоём с новой силой. В полную грудь будем дышать. На поверку вышло совсем иначе. Во всей советской литературе первого призыва начался почти необъяснимый процесс выхолащивания.

В 1920-е и даже 1930-е было жутко, но всё равно работалось. Догматы довлели, но ещё не устоялись. Всегда имелась надежда, что вчерашнего распределителя от литературы сгонят с верхнего насеста. И сгоняли: и дельных, и дурных – то Бухарина, который норовил за литературу отвечать, то Радека, тоже мнение имевшего, то Воронского, то Авербаха и всех, кто при Авербахе состоял.

Сейчас же догматы устоялись. Куда ни ступи – непременно упрёшься в партийную святыню лбом. Слова лишнего не скажи – сразу цапнут за язык, не отбрешешься.

В «Литературной газете» – карикатуры на писателей исчезли! Газета стала одинаковой, как кирпич. Начал читать – на третьем абзаце заснул.

Шолохов чувствовал настигшую всех вязкость времени, отсутствие дерзости в собственной, перо держащей, руке.

Литература становилась правильной до оскомины, когда душевный конфликт подменяется социальным, где хорошее борется с лучшим.

Леонов довоенный, написавший «Барсуков», «Белую ночь», «Дорогу на океан», от послевоенного отличался так, словно переродился: разгладились речь, психика, морщины, спрямились конфликты.

Катаев сочинил в 1936-м чудесную повесть «Белеет парус одинокий», а после войны принялся за продолжение – и вышло так, что первое тонкой кисточкой делал, а последующие – малевал.

Про Панфёрова и Гладкова и говорить не приходилось. Там и раньше таланта было на рубль и на сто аванса, а теперь – хоть аванс возвращай.

Фадеев, Федин, Лавренёв, Эренбург – всех так или иначе это коснулось.

В поэзии – то же самое. Николай Тихонов, Владимир Луговской, Всеволод Рождественский, Илья Сельвинский – все словно петь разучились. И Сурков тоже, который дорос, наконец, до ордена Ленина. Второй ряд, от Безыменского до Василия Казина, и вовсе выродился.

…Либо дайте писать, как на душе лежит, – либо не трогайте вовсе: вот что почти неотвязно сидело у Шолохова в груди.

Обратился в Генеральный штаб: позвольте поработать с архивами по Сталинграду – хочу роман закончить, а объёмного представления о событиях недостаёт. Генштаб смолчал. Дело политическое – подобную ответственность на себя они брать не желали.

Ну не Сталину же писать второй раз: «А вот ещё такой вопрос, товарищ Сталин, раз первый вас не заинтересовал…»

5 июня написал Маленкову, второму после Сталина человеку в партии: «Завершая первую книгу романа “Они сражались за родину” и уже приступив вчерне к работе над второй, – испытываю острую необходимость в ознакомлении с материалами, касающимися обороны Сталинграда.

Мне не нужны материалы секретного характера, мне нужен “живой” материал, т. е. политдонесения, поступавшие из рот, батальонов, сводки и всё остальное, что сможет оказать мне помощь в воссоздании обстановки 1942—43 гг. Но и с этим я не смогу – как мне сказано – ознакомиться без Вашего на то указания Генштабу».

Ведь когда «Тихий Дон» создавал, в архивах неделями сидел – где такое можно было вычитать про Красную армию! Сейчас что изменилось? В те времена со своими воевали, а тут вроде как с чужими.

Маленков тоже не ответил.

Шолохов плюнул и засел дописывать вторую книгу «Поднятой целины». Тут он сам всё помнил. Поработал, сколько смог, и в сентябре уехал в Казахстан, на озеро Челкар.

«На Дону я – казак, на Урале – казах» – так теперь говорил.

Дикой человек.

Сколько завистники ни ждали – никаких резолюций по Шолохову они не дождались. Как лежал посреди литературы – так и пребывал на своём месте. Письмо Кону было давно, любимцем вождя Шолохов стал уже после, и никто этого обстоятельства не отменял. Поздравлял Сталина в «Правде» всё равно он, а не вы.

Платонову стало совсем худо: туберкулёз.

Шолохов узнал, что помочь Платонову может только рондомицин – новейшее лекарство, которое покупалось за золото в США. Тут же выступил с ходатайством перед министром здравоохранения об отпуске рондомицина – дали.

Стараниями Шолохова Платонов длил дни свои. Новых книг, между тем, у него всё не выходило, да и с публикациями в периодике дело шло еле-еле. Попытавшийся напечатать Платонова в «Новом мире» Константин Симонов попал под критическую атаку, инициированную всё тем же Ермиловым. Симонов, сберегая репутацию, от Платонова отказался: не выдюжил лауреат трёх Сталинских премий, редактор «Нового мира» в 30 лет и во столько же – полковник. В былые годы за дружеским столом Симонов величал Платонова «гением»: знал, с кем дело имеет.

Попробовал Платонова публиковать в «Огоньке» поэт Алексей Сурков, в последние годы поднявшийся на самые литературные верхи. Но и Сурков скоро догадался: одни неприятности с этим Платоновым.

Он был как прокажённый.

Платонова навещали Василий Гроссман и так понравившийся Шолохову своей повестью «В окопах Сталинграда» Виктор Некрасов – но эти ему помочь ничем не могли.

Шолохов никогда ничьих книг в печать не пробивал. Предпочитал своих колхозников спасать, лечить, учить – писатели без него разберутся. Но тут самочинно запряг себя и сдвинул дело с мёртвой точки.

Последняя, после четырёхлетнего перерыва книга Андрея Платонова «Волшебное кольцо» вышла под редакцией Шолохова в октябре 1950 года. Тиражом сто тысяч экземпляров.

Шолохов, как трактор, проехал сквозь ермиловскую злобу, фадеевские истерики, симоновские опасения и любые другие возможные неприятности. Он был хорошим товарищем Платонову во все трудные дни, а в последние годы – стал, наверное, лучшим.

Последние радости Платонова: вёрстка его долгожданной книги, запах типографской краски, удивление по поводу тиража с пятью нулями, от которого напрямую зависел гонорар – всё это шолоховских рук дело.

5 января 1951 года Платонов умер.

«Литературная газета», которую с Нового года возглавил Симонов, опубликовала некролог. Та самая газета, что подрубила его жизнь. Под некрологом стояли в следующей последовательности подписи: Фадеев, Шолохов, Твардовский, Тихонов, Федин, Павленко, Эренбург, Гроссман, Симонов, Сурков…

Похоронил Платонова.

Вслед за этой смертью случилась другая.

Родился и вскоре умер незаконный первенец Лилии Степановой и Михаила Шолохова.

В феврале – марте в советской прессе развернулась симптоматичная дискуссия.

Сначала, 27 февраля, в газете «Комсомольская правда» высказался писатель Михаил Бубеннов. Публиковался он с довоенных лет, но известность получил в 47-м с романом «Белая берёза», где рискнул дать в числе персонажей Сталина. В 1948 году он удостоился Сталинской премии, а заодно и московской квартиры.

Когда в 1940-м премия только зарождалась, Сталин не позволил рассматривать те книги, где он появился в качестве героя – «Хлеб» Толстого и «Пархоменко» Иванова, но времена менялись. Теперь малоодарённый Бубеннов выбился в первые ряды. Впрочем, мужик он был духом крепкий, воевавший, из Сибири родом – и Шолохов относился к нему спокойно.

Статья Бубеннова называлась «Нужны ли писателям псевдонимы?».