Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

Так бы и спасся!

Ах, Саша, Саша… Какие бы ни были отношения, а целую жизнь прошли рядом. С 1923-го по 1956-й – 33 года. Из них две трети – во главе советской литературы.

Когда последний раз виделись – в ту самую предсмертную весну, – Шолохов вдруг спросил: «Саш, а как ты думаешь… что такое соцреализм?» Фадеев подумал и сказал: «Если по совести: а чёрт знает, что это такое!»

В «Правде» вышло «Медицинское заключение о болезни и смерти т. Фадеева», где чёрным по белому прописали: покойный страдал алкоголизмом. Шолохов тут же позвонил председателю Президиума Верховного Совета СССР Ворошилову:

– Зачем? Зачем вы написали про это? Разве это по-товарищески? Вы же посмертно унизили писателя! Героя Гражданской войны, штурмовавшего Кронштадт в 21-м году! Тяжело раненного тогда!

Ворошилов, не рассердившись, взволнованно, «ноющим», как отметил потом Шолохов, голосом пояснил:

– Фадеев нам странное письмо оставил. На личности членов Президиума ЦК перешёл…

В предсмертной записке Фадеев писал: «…меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плёлся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел.

И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать всё то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических порок, которые обрушились на меня, – кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней глубоко коммунистического таланта моего.

Литература – это высший плод нового строя – унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать ещё худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды.

Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из жизни. Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже 3-х лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять».

В последующих публикациях о смерти Фадеева упоминание об алкоголизме было снято. Позже выяснилось, что за две недели до самоубийства он бросил пить.

В мае Шолохов тоже не пил: не хотелось.

Ездил по верхнедонской округе.

Заглянул в колхоз «Тихий Дон», спросил у председателя, чем помочь.

Тот говорит: да автомашины бы приобрести.

Шолохов: а поехали в Москву к министру сельского хозяйства. Спросим у него.

Председатель колхоза: вы серьёзно, Михаил Александрович?

Шолохов: серьёзно.

Собрались да поехали.

Через месяц колхоз получил три бортовые автомашины и самосвал.

Председатель колхоза вспоминал: «Наши колхозники так и называли их “шолоховскими”».

Фильм «Тихий Дон» начали снимать в октябре 1956-го.

Шолохов на хутор Диченский – хоть и не дальний свет – посмотреть, как идут натурные съёмки, не приедет ни разу.

Редактором на картине работал добрый товарищ Юра Лукин. Он должен был по возможности проследить за работой. А так – не авторское дело по пятам за режиссёром ходить.

Хороший фильм – не испортишь. Плохой – не поправишь.

5 ноября 1957-го к Шолохову в Вёшенскую заехали второй режиссёр фильма Генрих Оганесян и оператор Майя Меркель. Она вспоминала, что три дня не выходили из-за стола: так хорошо встречал.

Генрих и Майя нарассказывали много всего.

Когда в Каменске приступили к съёмкам первой сцены – драки на мельнице, – сошлась половина городка. Пришлось сцену съёмок оцеплять верёвками.

Люди в толпе ругались, споря: «Кто Герасимов?» – «Вон энтот!» – «А Шолохов?» – «Вон тот!» – «Шолохов не такой, я в газете видал!» – «Ты видал, а мне Шолохов – друг. Говорю тебе – он!»

Друзей там у Шолохова оказалось половина Каменска.

Он смеялся. Подливал гостям.

Герасимов, – по взглядам своим убеждённый коммунист, каким и останется до конца жизни, – сам хотел сыграть Штокмана. Начинавший как актёр, он имел в багаже 15 киноролей. Штокман у Герасимова был образцовым борцом за народное будущее. Герасимов сам себе устроил пробы и оказался на коллективного Штокмана замечательно похож лицом. Но, увы, как состоявшийся советский аристократ, для потасканного в ссылках революционера выглядел слишком мощно. Пришлось от идеи отказаться.

Бунчука он тоже хотел сыграть. Тем более что Бунчук у Герасимова берёт Зимний. Это единственная привнесённая в фильм сцена, которая в романе отсутствовала, но Герасимову она понадобилась с понятными целями – он хотел хоть раз в жизни лично взять Зимний. Но тут фактурно он подошёл ещё меньше.

Роль сына Мелехова Мишатки досталась пареньку, у которого случайным образом оказалась фамилия Мелихов. Аксинья, вернее, Быстрицкая, души в нём не чаяла. Не то чтоб в роль входила, а просто привязалась. Всё опять путалось – кино, жизнь, роман.

Актриса Елена Максимова, игравшая мать Кошевого, как выяснилось, снималась ещё в первой экранизации романа – там она играла Дарью. Причём на съёмках Максимова поселилась в Диченском у прежней своей хозяйки, где снимала жильё в прошлый раз. Как и не было четверти века!

Глебову беркутиный нос каждое утро клеили заново. Чтобы нос не потерялся, отдали актёру на хранение: бери его на квартиру, Пётр, и с ним возвращайся каждое утро на съёмки. Глебов жил с женой и годовалой дочкой. Дочка заметила, что папа всякий раз приносит с собою таинственную шкатулку. Улучила момент, открыла и, решив, что это какое-то ароматное угощение, нос съела. Глебов в свою коробочку утром полез, а носа нет. К жене: «Брала?» – Та: «Да ты что?» Смотрит на дочку – а та в ротик показывает пальцем: «Ням-ням!»

Шолохов хохотал.

Конь у Глебова был норовистый. Однажды разыгрался, актёр упал и сломал ключицу. В некоторых сценах пришлось подменять Глебова дублёром, пока он лечился.

Мария Петровна охала, слушая рассказы гостей.

Когда снимали драку Григория и Петра со Степаном Астаховым, Глебову нос разбили до крови, – так оголтело били друг друга.

Быстрицкая, – то есть Аксинья, только что, согласно сюжету, битая мужем за измену, – лежала во время драки казаков под телегой. Она должна была охать и стенать, но на этот раз играла плохо. Двадцать дублей сняли – всё впустую. Герасимов вдруг как заорёт на неё матом. Быстрицкая – рыдать. Герасимов: «Мотор!» – и получилась великолепная сцена.

Потом, скомандовав «Стоп!», подошёл к актрисе, обнял её, стал шептать что-то на ухо. Элина вытирала слёзы, вздрагивала плечами, понемногу успокоилась, а потом и засмеялась.

Людмила Хитяева, игравшая Дарью, не умела плавать. Она трижды тонула в юности и с тех пор боялась воды. По сюжету она должна была утопиться, а для этого надо было выплыть на середину реки. Герасимов её успокаивал: не бойся, сначала мы тебя научим плавать, а потом аккуратно утопим.

Майя Меркель запомнила, что за столом сидели, помимо четы Шолоховых, их 19-летняя дочь Маша и одна из сестёр Марии Петровны; заходил карлик – друг шолоховской семьи.

Вокруг стола бродили охотничьи собаки.

Майя никак всё это не комментировала в своих воспоминаниях, но, кажется, по советским временам Шолохов воспринимался кем-то вроде помещика из русской классики, почти уже Троекурова.

Утро начиналось с шампанского. Потом Шолохов показывал им охотничьи трофеи и коллекцию оружия, в числе прочего тот самый, оставшийся с войны ППШ.

Только заехав в Москву, он, наконец, заглянет на съёмки первого, снимавшегося в павильоне эпизода картины – «Сцена в лавке Мохова». Там продавец спрашивает у Пантелея Прокофьевича, не собирается ли он выдать Григория за Аксинью. Поняв, что над ним издеваются, взбешённый Мелехов-старший, хромая, выходит из лавки.

Глядя эту сцену, можно довообразить, что в том же помещении сидит Шолохов. Странным образом это придаёт всему происходящему дополнительную достоверность.