Безумные грани таланта: Энциклопедия патографий - Шувалов Александр

«На Кавказе юношеская веселость уступила местр у Лермонтова припадкам черной меланхолии, которая глубоко проникла в его мысли и наложила особый отпечаток на его поэтические произведения». (Растопчина, 1989, с. 362.)

«По нашему современному определению его можно было назвать хулиганом чистейшего типа. Выходки совершенно невозможные и нетерпимые, бретерство самого низшего разбора, нечистоплотная бесцеремонность в обращении с женщинами как-то странно уживалась в нем с подвигами высокого благородства, верностью дружбе… По словам П.П. Вяземского, характер у поэта был крайне неровный и настроение часто и резко менялось: от неудержимой веселости он переходил к мрачной задумчивости и угрюмо сидел молча, еле отвечая на вопросы. И в такие минуты он бывал небезопасен». (Опо-чинин. 1990, с. 40–41.)

«…Был дурной человек: никогда ни про кого не отзовется хорошо; очернить имя какой-нибудь светской женщины, рассказать про нее небывалую историю, наговорить дерзостей — ему ничего не стоило. Не знаю, был ли он зол или просто забавлялся, как гибнут в омуте его сплетен…» (Тиран. 1989. с. 151.)

«В наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его сумрачного лица, от его больших и неподвижно-темных глаз. Их тяжелый взгляд странно не согласовывался с выражением почти детски нежных и выдававшихся губ. Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых плечах возбуждала ощущение неприятное; но присущую мощь тотчас сознавал всякий… Не было сомнения, что он, следуя тогдашней моде, напустил на себя известного рода бай-роновский жанр, с примесью других, еще худших капризов и чудачеств. И дорого же он поплатился за них!» (Тургенев, 1967, с. 80–81.)

«Кажется, он сам, если не сознавал ясно, то более или менее смутно чувствовал в себе это “не совсем человеческое”, чудесное или чудовищное, что надо скрывать от людей, потому что этого люди никогда не прощают. Отсюда — бесконечная замкнутость, отчужденность от людей, то, что кажется “гордыней” и “злобою”. Он мстил миру за то, что сам не от мира сего; мстил людям за то, что сам “не совсем человек”. “И никого-то он не любит” — жаловались на него бабушке». (Мережковский, 1989, с. 44.)

«Душа сама собою стеснена, / Жизнь ненавистна, но и смерть страшна, / Находишь корень мук в себе самом, / И небо обвинить нельзя ни в чем». (Лермонтов М.Ю. «1831-го июня 11 дня».)

[1841 г.] «Оставляя Петербург, Лермонтов был в очень угнетенном состоянии и не переставал уверять своих друзей, что он уже не вернется живым… “Уже не жду от жизни ничего я, / И не жаль мне прошлого ничуть…”…С горькою иронией обращается поэт к Творцу: “Устрой лишь так, чтобы тебя отныне / Недолго я еще благодарил…" [Один из товарищей поэта А.И. Арнольди вспоминает] «Мы все, его товарищи-офицеры, нисколько не были удивлены тем, что его убил на дуэли Мартынов, которому столько неприятностей делал и говорил Лермонтов: мы были уверены, что Лермонтова все равно кто-нибудь убил бы на дуэли: не Мартынов, так другой кто-нибудь…» (Абрамович, 1914, с. 304, 311.)

«Пусть паду как ратник в бранном поле. / Не оплакан светом буду я, / Никому не будет в тягость боле / Буря чувств моих и жизнь моя». (Лермонтов М.Ю. «Стансы», 1831.)

Особенности творчества

«Для пас важен самый факт непримиримых столкновений между матерью, отцом и бабушкой Лермонтова: ведь эта вражда предопределила появление некоторых трагических мотивов в творчестве, Лермонтова… Ранняя смерть матери, полный разрыв между отцом и бабушкой, рассказы о самоубийстве деда на новогоднем балу в Тарханах — все это, несомненно, отразилось на характере подрастающего поэта, а, следовательно, и на его творчестве». (Гиллельсон, 1989, с. 12.)

«…В 15 лет первая редакция “Демона” и “Испанцы”, в 16 лет — “Маскарад”». (Эфроимсон, 1998, с. 340.)

«Уже в самых ранних произведениях Лермонтова сказывались все характерные черты его музы; грусти ранняя печать, жизни тяготенье, жажда забвенья; бесплодное раскаянье, мятежная тоска, буря тягостных сомнений… мрачные предчувствия рокового конца… Среди людей он чувствует себя, как “дуб в стране пустынной”… как “лист, грозой оборванный”, как “беспечный странник, для мира и небес чужой”, как “шести досок жилец уединенный… оставленный, забвенный”. Поэта не оставляет предчувствие, что свет не поймет великого, и он погибнет “в цвете лучших дней”, “без цели, оклеветан, одинок”. Жизнерадостные нотки звучат чрезвычайно редко… Лучший показатель душевного настроения поэта, по его собственным словам, — стихотворения “Для чего я не родился” и “Что толку жить!”» (Абрамович, 1914, с. 272–273, 278.)

«Миссий Лермонтова — одна из глубочайших загадок нашей культуры. С самых ранних лет — неотступное чувство собственного избранничества, какого-то исключительного долга, довлеющего над судьбой и душой; феноменально раннее развитие бушующего, раскаленного воображения и мощного, холодного ума; наднациональность психического строя при исконно русской стихийности чувств… высшая художественная одаренность при строжайшей взыскательности к себе, понуждающей отбирать для публикации только шедевры из шедевров… Вся жизнь Михаила Юрьевича была, в сущности, мучительными поисками, к чему приложить разрывающую его силу». (Андреев, 1992, с. 368–369, 371.)

«Ты затаил, о чем томилась дума. / И вышел к нам с усмешкой на устах. /

И мы тебя, поэт, не разгадали, / Не поняли младенческой печали / В твоих как будто кованых стихах!» (Брюсов В «К портрету М.Ю. Лермонтова».)

Можно согласиться с теми авторами, которые находили у Лермонтова черты шизоидной психопатии. Соматическое неблагополучие, фактическое отсутствие родителей в детстве, гиперопека и уродующее личность воспитание бабушки, усугубленные внешней «некрасивостью» и обусловили развитие шизоидного расстройства личности. Не только все основные (и лучшие!) произведения Лермонтова овеяны холодным ветром Танатоса, но и вся его жизнь прошла под этим знаком. Поэт искал раннюю смерть и нашел ее. А личность конкретного исполнителя его подсознательного влечения уже не имела никакого значения; как говорили современники: «не Мартынов, так другой кто-нибудь».

ЛЕСКОВ НИКОЛАЙ СЕМЁНОВИЧ (1831–1895), русский писатель («Левша», «Леди Макбет Мценского уезда»), публицист и литературный критик.

«Всего испытать самому нельзя, и чужой опыт людей, сколько-нибудь стоящих веры, — всегда выгоден».

Н.С. Лесков

Наследственность¹

«Лесковы разорялись, чему способствовала и некоторая беспечность отца… [Брат Василий]…разительный пример человека-неудачника, — умер в далеком Ташкенте в полном одиночестве». (Семенов, 1981, с. 7.)

Общая характеристика личности

«После пяти лет пребывания в гимназии Лесков навсегда бросает ее в 1846 году… Этот неосторожный шаг закрыл перед ним дорогу в высшее учебное заведение…» (Семенов. 1981, с. 11.)

«Обладая решительным характером, молодой литератор показал себя полемистом и художником одновременно, причем полемист иногда делал опрометчивые шаги, которые не могли не отразиться и на художественном творчестве, и на самих жизненных перипетиях его трудной судьбы. Надолго осталось у Лескова твердое убеждение, что против него существует настоящий заговор. Любое недоразумение он готов объяснять только кознями литературных противников, своих же цеховых собратьев… Но особенно тяжелым было литературное отчуждение… Круг его журнальных знакомых резко сужался. Печататься было совершенно негде». (Там же, 1981, с. 63–65.)

«…Это была бурная, при своих с лишком пятидесяти годах неуравновешенная натура». (Макшеева, 1991, с. 266.)

«Все окружение Н. Лескова не вылезало от психиатров». (Буянов, 1996, с. 63.)

Особенности творчества

«О своей работе над повестью Лесков говорил: “А я вот, когда писал свою “Леди Макбет”, то под влиянием взвинченных нервов и одиночества чуть не доходил до бреда. Мне становилось временами невыносимо жутко, волос поднимался дыбом, я застывал при малейшем шорохе, который производил сам движением ноги или поворотом шеи. Это были тяжелые минуты, которых мне не забыть никогда. С тех пор избегаю описаний таких ужасов”. Насколько он был резок в письмах, в личных беседах с близкими ему людьми, настолько решителен в художественных произведениях». (Семенов, 1981, с. 60, 218.)