Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

Как писатель, он был, во-первых, русский, а затем уже, но безусловно – советский.

Он так говорил про Алексея Толстого на его могиле и так видел себя.

Но как гражданина он видел себя ровно наоборот: «Сначала я коммунист, а потом писатель».

Шолохов никогда не козырял этим словом. Коммунист и коммунист: да, вступил в партию и работаю. Но после войны словно что-то изменилось. Он увидел, наконец, изменяющуюся на глазах деревню: колхозники действительно год от года жили всё лучше.

Очевидно, что вторая книга «Поднятой целины» куда менее трагичная и страшная, чем первая, написана будто не про 1930 год, а про послевоенный колхоз. В этом присутствует эффект писательского зрения: переписывая роман заново, он невольно сверялся уже с иными видами за окном. Но в этом ещё и его право, как художника, – он словно купировал ряд событий, чтоб показать: начиналось чудовищно, но пришло к совсем иному. Ужасы коллективизации по Шолохову – «последняя в этом году гроза» – такими словами завершается роман.

Пережили! Выдюжили!

Давыдов и Нагульнов были страшны и обуреваемы страстью передела жизни, – они грешили, но они вершили.

Дописав главу, где Давыдов, прошитый пулемётной очередью, умирает, Шолохов – рыдал; вызвал к себе в гостиничный номер друга и всё повторял: «Я убил его, убил!..»

Но любя и Давыдова и Нагульнова, как самых близких, – он же их прототипов из ежовых рукавиц лично вызволял, – Шолохов всё равно словно бы наказал их смертью. За все перегибы. За муки, принесённые людям.

В живых Шолохов оставил одного Размётнова – которого, признаться, любил меньше первых двух: так, не казак, а невесть что, – но и в том был его замысел. На смену героям приходят исполнители, – они доделают дело, не совершая столь страшных ошибок.

И ведь доделали!

Даже экранизации «Поднятой целины» – и те разительно отличались. Первая, предвоенная – прокуренная, шумная, яростная, зачерпывающая с чёрного дна, – и вторая: пусть тоже яркая, но словно подкрашенная, подметённая, дающая твёрдое ощущение, что хоть события и развиваются в начале 1930-х, однако на дворе уже иная эпоха, и фильм снимается с оглядкой на неё.

В эту эпоху страна снижала цены, на бешеных скоростях восстанавливала и развивала производство, повинилась за ежовщину, расстреляла Берию с подручными – наконец, запустила в космос человека.

Он был причастен к этой нови и горд своим Советским Отечеством.

Шолохов так и будет стоять на страже своей русской советской Родины – как, во-первых, коммунист и лишь во-вторых как писатель.

Оценивая последующие его поступки, придётся неизбежно учитывать эту данность.

С осени 1965-го по февраль 1966-го в СССР шёл уголовный процесс против писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Через знакомую Синявского, дочь военно-морского атташе Франции Элен Пельтье-Замойскую, они передавали свои рукописи на Запад и публиковали под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак.

Всесильный КГБ никак не мог выйти на след и найти тех, кто, обманывая государство, находит возможность отправлять неподцензурные тексты за рубеж. Всякое опубликованное там слово могло быть использовано против Советской России. Случай с Пастернаком был одним из раздражителей, но далеко не единственным. Антисоветская машина выпускала в Европе и США тонны разнообразной литературы, в том числе и откровенно заказного и манипулятивного характера.

ЦРУ, в рамках иных договорённостей, в какой-то момент слило КГБ истинные имена Терца и Аржака. Арестованным писателям предъявили «антисоветскую агитацию» – что, в сущности, не соответствовало действительности: опубликованные за границей тексты антисоветскими не являлись. Однако советская государственная машина решила, что вправе наказать литераторов за подлог – и для того имелись дополнительные основания.

Ещё до ареста Синявский согласился передавать КГБ сведения о том, с кем встречается и какие ведёт разговоры Элен Пельтье-Замойская, и подписал соответствующую бумагу. Но затем рассказал обо всём француженке и уже вместе с ней решал, что именно рассказывать КГБ. К подобным вещам любая власть во все времена относится строго.

В феврале 1966 года Синявский был осуждён Верховным Судом на семь лет колонии, а Даниэль – на пять.

Ряд представителей советской интеллигенции, не осведомлённых о всех перипетиях дела, повели себя так, как, наверное, и должны были: приняли сторону обвинённых. В поддержку Синявского и Даниэля выступали литературовед Вячеслав Иванов (сын писателя Всеволода Иванова), критики Ирина Роднянская и Юрий Буртин, поэт-переводчик Анатолий Якобсон, искусствоведы Юрий Герчук и Игорь Голомшток, писатели Лев Копелев и Константин Паустовский.

Было написано так называемое «письмо 63-х» – писательское прошение о помиловании осуждённых. Среди подписавших значились поэты Павел Антокольский, Белла Ахмадулина, Анатолий Жигулин, Юрий Левитанский, Булат Окуджава, Давид Самойлов, писатели Владимир Войнович и Юрий Нагибин, драматурги Семён Лунгин и Михаил Шатров, публицисты и критики Станислав Рассадин и Бенедикт Сарнов, наконец, патриархи советской литературы Виктор Шкловский и Илья Эренбург.

Репрессивная машина, надеявшаяся жёстко напомнить литераторам о необходимости соблюдения гражданской дисциплины, посадив двух малоизвестных авторов, сработала слишком топорно. Вместе с тем за этой, по сути, трагической ситуацией просматривалось нечто большее, давно известное Шолохову: неизбежность конфликта интеллигенции – по крайней мере некоторой её части – и государства, как такового.

Он руководствовался своей логикой – которая на тот момент выглядела для многих просто обескураживающей. Но она была.

Спустя месяц после завершения дела Синявского и Даниэля – 2 апреля 1966-го – Шолохов выступал с речью на XXIII съезде КПСС. Сохранилось видео: он бодр, лих, замечательно гэкает и привычно чувствует себя на трибуне.

Он сказал тогда: «Сегодня с прежней актуальностью звучит для художников всего мира вопрос Максима Горького: “С кем вы, мастера культуры?” Где бы, на каком бы языке ни выступали коммунисты, мы говорим как коммунисты. Кому-то это может прийтись не по вкусу, но с этим уже привыкли считаться. Более того, именно это и уважают всюду…

Совсем другая картина получается, когда объявляется некий сочинитель, который у нас пишет об одном, а за рубежом издаёт совершенно иное. Пользуется он одним и тем же русским языком, но для того, чтобы в одном случае замаскироваться, а в другом – осквернить этот язык бешеной злобой, ненавистью ко всему советскому, ко всему, что нам дорого, что для нас свято.

Я принадлежу к тем писателям, которые, как и все советские люди, гордятся, что они малая частица народа великого и благородного. Гордятся тем, что они являются сынами могучей и прекрасной Родины. Она создала нас, дала нам всё, что могла, безмерно много дала. Мы обязаны ей всем. Мы называем нашу советскую Родину матерью. Все мы – члены одной огромной семьи…

Мне стыдно не за тех, кто оболгал Родину и облил грязью всё самое светлое для нас. Они аморальны. Мне стыдно за тех, кто пытался и пытается брать их под защиту, чем бы эта защита ни мотивировалась…

И ещё я думаю об одном. Попадись эти молодчики с чёрной совестью в памятные двадцатые годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а “руководствуясь революционным правосознанием”, ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни!»

Шолоховскую речь постоянно прерывали аплодисментами, и – на видео заметно – ему это нравилось. Он был убеждён в своей правоте.

Осмысленность шолоховской позиции станет предельно понятной спустя ровно тридцать лет, – в связи с началом известных общественных процессов в России, в которых примут непосредственное участие многие из числа заступников Синявского и Даниэля.

И здесь мы наблюдаем выбор почти неразрешимый.

В ближайшем рассмотрении едва ли Шолохов выглядит правым: он требовал наказания людей, не совершивших, по сути, никакого преступления. При иных обстоятельствах его могли бы точно так же раздавить за «Тихий Дон», – скажем, если бы в давнем противостоянии со Сталиным победила группа Сырцова. Но перспектива выправляет эту картину, – и озирающие руины советского проекта поколения могут смотреть на шолоховскую речь иными глазами.