Гапоновские оценки монархической системы и всей ситуации в целом в те нервные дни резко колебались, в том числе он не исключал кровавой развязки событий: «Будут стрелять. Расстреляют идею царя! А жертвы — так и этак неизбежны! Предупредить — кто боится, не пойдет, а умирать — так умирать с музыкой!»
Вскоре после январской расправы над мирной демонстрацией Георгий Гапон написал свою первую революционную «листовку»: «Зверь-царь… так отомстим же, братья, проклятому народом царю и всему его змеиному отродью, министрам, всем грабителям несчастной русской земли. Смерть им всем!» На такой откровенный радикализм ни Рыков, ни другие большевики не решались.
Это потом, в советской традиции, за Гапоном прочно закрепилась репутация предателя, провокатора — и, в связи с этим, имя его стало нарицательным. Во время революционных событий 1905 года все воспринималось иначе. Большевики, как правило, отзывались о нем не без уважения.
В 1905-м впервые оказалось, что революционное движение охватило массы — и в пролетарских городах, и на флоте… Мощь революционных партий (разумеется, подпольных, официально их не признавали) росла как на дрожжах. Конечно, росло и сопротивление со стороны властей. К концу года в Москве шли баррикадные бои, страна раскололась, противостояние между полицией, казачеством и революционными отрядами обернулось настоящей уличной войной. А начиналось все с Гапона, который после той роковой воскресной демонстрации пал духом и упустил из своих рук инициативу…
2. Рыков на юге
Рыков от бури 1905 года не прятался, находился в самой гуще противостояния. В этот год его роль в РСДРП(б) тоже возросла. Летом 1906 года он, не боясь снова попасть за решетку, явился в бушевавшую Одессу, чтобы организовать большевистские ячейки в рабочей среде, наладить прерванные связи и транспортировку нелегальной литературы. С одесситами он сразу нашел общий язык: бурный южный темперамент и раблезианский юмор волжанина не смущали. Надо ли говорить, что Одесса была в то время для революционеров важнейшим форпостом? Крупный порт на Черном море, многонациональный, шумный, наконец, связанный с бунтами на крейсере «Очаков» и броненосце «Потемкин», которые стали символами революции. Кроме того, город Дюка Ришелье, четвертый по населению в Российской империи [39], славился многочисленным и активным пролетариатом. Но и полиция в 1906 году на южных рубежах империи не дремала. Возможно, почувствовав слежку, Рыков надолго не задержался на Черном море и вернулся в Москву. Там его и арестовали — что, конечно, не удивительно в условиях особо дотошной работы полиции. Наказание последовало не самое жестокое, хотя и закрывавшее ему возможности для политической деятельности, — новая ссылка в Архангельскую губернию, которая, правда, оказалась недолгой — из-за все тех же мятежных событий, которые мы привычно называем революцией.
Такова традиция. Тут впору вспомнить известное: «Мятеж не может кончиться удачей, — В противном случае его зовут иначе». Эта эпиграмма британского поэта Джона Харингтона сложена еще во времена Елизаветы I, на наш лад — в эпоху Ивана Грозного. Мятеж 1905–1906 годов удалось подавить и утихомирить — кнутом и пряником, большим кровопролитием и политическими компромиссами.
И все-таки мы вправе считать те изменения, которые последовали в России после события 1905–1906 годов, — революционными. Времена неограниченного самодержавия в России завершились. «Манифест об усовершенствовании государственного порядка», который Николай II подписал 17 октября 1905 года, стал последней вехой в его истории.
Именно тогда в России началась официальная публичная политическая жизнь — с конкуренцией партий, с шумными выступлениями в Государственной думе. Правда, радикальные движения, с которыми были связаны вожди «улицы» в 1905–1906 годах, конечно, остались нелегальными. Продолжались уличные бои… Это в 1917 году на улицах, по большому счету, не нашлось ни одного монархиста, а в 1905–1906-м «за царя-батюшку» могли и голову проломить. Не только жандармы и казаки, но и «рядовые» представители народа-богоносца. В то время они защищали свои убеждения с той же яростью, что и революционеры.
3. Дело Шмита
В Москве Рыков жил под именем фельдшера Михаила Александровича Сухорученко, затем под именем харьковского мещанина Ивана Билецкого. До поры до времени после событий 1905–1906 годов ему удавалось оставаться на свободе и действовать. В те суматошные дни он выполнял важнейшее задание партии — участвовать в получении наследства мебельного фабриканта Николая Павловича Шмита, — конечно, для нужд партии.
Шмит — русский немец, старовер, дальний родственник Саввы Морозова и сторонник социализма — был одним из самых загадочных союзников революционных партий в 1905 году. Сначала — незадолго до начала революционных событий — он стал лично снабжать Максима Горького деньгами для газеты «Новая жизнь». Потом стал передавать крупные суммы и на более радикальные цели, вплоть до закупки оружия. На собственной фабрике на Пресне он ввел девятичасовой рабочий день вместо одиннадцатичасового, повысил заработную плату, открыл амбулаторию и общеобразовательные курсы. Подпольно на той же фабрике «выпекали» бомбы, печатали листовки. Накануне уличных сражений 1905 года на мебельном производстве Шмита была подготовлена и вооружена боевая дружина. Фабрикант не только помогал рабочим отрядам деньгами и оружием, но и принимал участие в «тренировочных» стрельбах. В итоге в декабре 1905 года фабрику Шмита почти смели с лица земли артиллерией.
Когда после московских баррикадных боев 1905 года Шмита арестовали, Горький, хорошо знавший «красного фабриканта», выступил с воззванием: «Я обращаюсь к честным людям, которым противна жестокость, отвратительно насилие. Протестуйте против осуждения Николая Шмита!» [40] В феврале 1907-го фабрикант умер в тюремном госпитале. По одной из версий, его убили во время попытки побега, по другой — убийц подослали мстительные монархисты, по третьей, наименее вероятной, — в застенках тайно действовали большевики. Следствие объявило о самоубийстве. Похороны Шмита превратились в политическую акцию. Конная полиция разгоняла студентов и рабочих, которые намеревались превратить прощание с революционным миллионщиком в митинг протеста. На Преображенское кладбище не пустили никого, кроме близких родственников. Но венки от рабочих к его могиле приносили исправно — с патетическими надписями: «Гражданину-мученику», «Пусть ты погиб, товарищ, но не умерла идея».
Официального завещания 23-летний фабрикант не оставил, но не раз обещал все свое состояние передать ленинской партии. И ее представители вступили в нешуточную борьбу за богатое наследство. Горький сыграл в этой истории центральную роль: его свидетельство об устном завещании предпринимателя оказалось едва ли не решающим.
Для Рыкова столь деликатное поручение стало шансом поближе познакомиться с буревестником революции, которого он считал человеком феноменальным, равным Чернышевскому по влиянию на революционные умы. Итак, Горький на Капри передал устное распоряжение Шмита сестре миллионера Елизавете Павловне, а она, в Москве, донесла эту новость до большевиков — Леонида Красина и Алексея Рыкова. Меньшевики тоже предъявили свои права на наследство, но куда менее убедительные.
Любопытно, что сестры Шмита поначалу нисколько не противились этому проекту — передать львиную долю громадного наследства брата большевикам. Они тоже симпатизировали революционному движению. Рыкову первому поручили вести переговоры с семьей погибшего фабриканта. Но 1 мая 1907 года Екатерина Павловна, Николай Андриканис, Алексей Рыков и Леонид Красин были арестованы во время совещания финансовой комиссии Московского областного бюро, проходившего в квартире Андриканиса. Красина вскоре отпустили, Екатерину Павловну освободили под залог и отправили в ссылку. Андриканиса освободили по болезни и сослали сперва в Тамбовскую область, а потом и за границу. Рыков пробыл в Таганской тюрьме дольше всех. Свои полномочия в деле Шмитов он передал другому члену Большевистского центра, Виктору Таратуте.
