Жизнь как она есть - Костюковский Борис Александрович

Ребята, все обутые в валенки, как-то ухитрялись снимать их, растирать ноги снегом, а у некоторых, особо запасливых, находились даже за пазухой сухие портянки.

А у меня и портянок не было, да и как я могла их использовать, когда мои бурки влезали только на один чулок. Снять бы их, потереть ноги снегом, но набрякшие, замерзшие бурки не влезли бы снова на мокрые чулки.

Потом я перестала чувствовать боль в ногах и вообще перестала думать о них. Марат, Марат, Марат — вот что занимало все мои мысли, вот что жгло меня и не давало покоя. Беспокоила меня и судьба Райковича.

(Как уж там случилось, сейчас не припомню, но я узнала, что за день до начала блокады Саша, несмотря на рану, уехал в разведку и не вернулся больше на базу.)

Я боялась уснуть и вызывала в памяти Лёлю, маму, вспоминала папку. Вспоминала ночь под Новый, 1943 год: как раз в 12.00 я стояла на посту в нашем лагере, смотрела на яркие дрожащие звезды и слушала музыку, доносившуюся из штабной землянки. Там играл патефон, который незадолго до того привезли разведчики, выклянчив его вместе с пластинками у кого-то из родственников.

Народное поверье гласит: что делаешь под Новый год, тем будешь занят и весь год; неужели я еще так долго буду стоять только на посту? Неужели так долго еще продлится война? И тут же вспомнила такую же ночь под Новый, 1942 год, наши гадания с девчонками «на кольцо». Я загадывала на маму — видела могильный холм, загадывала на жениха — мерещился военный человек с пышной шевелюрой (когда смотришь, стараясь не мигать, по два часа в одну точку в кружок кольца через воду, и не такое «увидишь»!).

Через всю мешанину воспоминаний снова и снова всплывали Марат и Саша. Что с ними? Где они? Живы ли?

Мы решили дождаться темноты и тогда двинуться в обход фашистов. Веселовский от злости скрежетал зубами и готов был выпустить в немцев очередь из «ППШ». Аскерко, как мог, на пальцах, без слов, одними жестами и мимикой, втолковывал ему бессмысленность такой затеи: нас была жалкая горстка, а их сотни, до зубов вооруженных.

Всем очень хотелось курить. Не могу припомнить более сильного желания: к тому времени я уже основательно пристрастилась к этому зелью. Табак у нас был, спички были, и тем тяжелее мы переживали это вынужденное воздержание.

С наступлением темноты фашисты вдруг решили уйти: послышались громкие команды на построение, топот ног, скрип полозьев по снегу. Стало тихо, мы получили возможность перейти в другой массив леса. Прежде всего мы собрались в кучу и жадно стали курить «из рукава».

Смотрела я на своих товарищей, на их усталые, потемневшие от холода и внутреннего напряжения лица. Все улыбались, счастливые.

Я, как сейчас, всех вижу.

Леонид Балашко — мой двоюродный брат, всего на год старше меня, еще мальчишка, но высокий и плечистый, могучего телосложения. Карие глаза его почему-то смотрят на все с удивлением…

Иван Шелегов — наш разведчик, светлобровый и сероглазый, с волосами, отливающими желтизной спелой пшеницы, смешливый до невозможности…

Костя Бондаревич — мой одногодок и большущий школьный друг «командующий» нашей детской армией, черноглазый и чернобровый красавец, настоящий богатырь, словно сошедший с полотна Васнецова, весельчак, школьный артист и первый станьковский поэт…

Михаил Бондаревич — его родной брат, старше Кости на 7–8 лет, маленький, тонкий и стройный, всегда подтянутый и до скрупулезности аккуратный. С хитринкой и лукавым огоньком в темных глазах, он выглядел, пожалуй, даже моложе Кости, этот необыкновенный «форсун и женолюб, но добрый малый», как его звал наш скромный Аскерко…

И еще моя двоюродная сестренка Нина — нежная, с крошечными «барскими» ручками (и откуда бы им взяться!), но в то же время едкая и колючая. Иван Воробьев все время рядом с ней, предупреждает каждое ее желание: то переменит ей портянки, то укроет своим полушубком…

Иван, Иван! Красивый парень, брови черные вразлет как крылья, ум и мечтательность в серых глазах, какая-то основательность, надежность в ладной, коренастой, навечно загаданной фигуре.

Навечно загаданной… А вот не получилось. Ненамного он пережил войну…

Им обоим тогда было по 18 лет.

Стоит неотступно передо мной эта незабываемая картина: сидим мы все на корточках и курим, забыв на время о всех невзгодах, опасностях, потерях, не ведая, что еще нас ждет впереди. Только один из всех зло и непримиримо косит в сторону цыганскими глазами — Николай Веселовский. Такие люди, как он, я убедилась, остаются неизменными в своей сути. Трудно мне было понять, как это в нем мог уживаться и храбрец, и волевой командир, и подлый, мстительный человек.

Ему бы хоть частицу сердца Аскерко! Вот и неказист он как будто, и мал, и ничем не блещет наш командир роты, а почему таким сильным, надежным, привлекательным выглядит он рядом с красавцем и силачом Веселовским?

— Ну, дочка, отвела душу? — обращается ко мне Аскерко. Да, да я отвела душу, тут и отвечать, мне кажется, не надо.

— Что же, товарищи, подкрепились, пора и в путь, — говорит он уже другим тоном. — Перейдем сейчас болото и — в лес, а там к деревне Большая Уса. Через нее двинем к цели, на копыльские земли.

Когда я поднялась с земли, возникло странное, никогда не изведанное ощущение — я не чувствовала своих ног. Боли не было. Была тяжесть какая-то, чужеродность. Правда, я не испытывала тревоги, пожалуй, потому, что у меня всегда было больше, чем необходимо, уверенности в себе. Что там тревожиться: все пройдет, все образуется, со мной ничего не случится!

Конечно, неприятно сейчас: ноги при первых шагах как прямые палки, точно на протезах (это уж потом я сравнила). «Ничего, — думала я, — пойду, согреюсь, и ноги отойдут». Идти было трудно, как будто я разучилась переставлять ноги. Приходилось с усилиями делать следующий шаг, собирая всю волю.

Аскерко, видимо, заметил, что мне трудно идти, и предложил взяться за его ремень. Я крепко уцепилась за него, и вроде бы стало легче. Но долго идти так было неловко и перед товарищами, и особенно перед Аскерко. Я пошла самостоятельно. Шла и чувствовала «деревянность» своих ног. Но думать о них было некогда, главное — идти, идти вперед вместе со всеми, не отставать. Мы пошли краем леса.

О еде никто не говорил, мне же нестерпимо хотелось пить. Губами я хватала снег с веток елок. Жажда чуть утихла, но голод и усталость давали себя знать все больше и больше. Перед нами открылось заснеженное поле, за ним темнел долгожданный лес. Трудно досталось нам это поле — замерзшее болото. В небо то и дело взвивались ракеты, освещали нас. Все кругом видно, «хоть иголки собирай». Осветят — и тут же пулеметный огонь. Мы прямо «вмерзаем» в снег. Опять еще более густая и вязкая темнота. Снова пошли, подгоняемые командой Аскерко. Ракета — бряк о землю. Легли. Застыли. Кажется и дыхание очень громким, слышным, опасным. А пулеметы так надсадно въедались до самого дна души, толчками, толчками били откуда-то сзади.

Мы уже выбивались из сил. Это поле, длиной в полтора-два километра, мы преодолевали часа три. Пожалуй, больше лежали под огнем, чем шли и ползли. Бесконечно длинный путь, может быть, самый длинный в моей жизни!

Вот и первые деревья — мы просто не могли поверить, что болото кончилось. По лесу шли гуськом — след в след. Здесь уже было спокойно, но Аскерко все время направлял вперед разведку.

Посыпал небольшой, легкий снежок. Как наступил полдень, мы не заметили. Расположились отдохнуть, даже нарезали лапника. Снова курили «в рукав» и временами по очереди дремали.

Я почему-то не могла уснуть. Сон не шел ко мне.

Аскерко сунул мне кусочек хлеба. Я съела: укусила два-три раза, и все. После уткнулась головой в полушубок Аскерко и сразу уснула.

Сколько проспала, не знаю. Кто-то легонько толкнул меня в бок: «Пошли». Шла, ни о чем постороннем не думая, забывая и о ногах. Показалась деревня, по приметам это была Большая Уса. Деревня эта со всех сторон окружена лесом, в логу, как на дне огромной тарелки. Мы остановились на опушке.