Эта опасность, угрожающая Англии и признаваемая ею самой, показывала Наполеону, что страна кинется в объятия Испании и будет искать у нее опоры. И могло ли случиться иначе, когда вся Европа оставила Англию и она вынуждена была прилепиться к Испании, воспользоваться этой опорой и отвести к Пиренеям опасности, которые угрожали ей самой? Могли ли упустить этот случай искусные министры ее? Если же и они не подумали бы о таком варианте, то в Европе был человек, который непременно воспользовался бы им. Это Меттерних.
Наконец император заключил мир с Австрией. Герцог Кадорский подписал договор с Меттернихом, отцом нынешнего государственного канцлера. Этот мир был ужасен для Австрии, уже отягощенной огромной контрибуцией. Но он был подписан безропотно!
Император, возвратившись в Париж, обнаружил, как переменился дух в его прекрасной столице. А между тем это было тотчас после первой радости о мире, потому что он возвратился, не медля нигде, и только в Мюнхене пробыл несколько дней. Дело в том, что поход его был губителен, победа серьезно оспаривалась, и Франция уже начинала понимать, как дорого достаются ей теперь лавры. Кроме того, в первый раз неприятельская пуля нашла дорогу к самому Наполеону. Это случилось в Регенсбурге. Правда, пуля попала в каблук, но каблук был Наполеона, а пуля неприятельская. Многие повторяли, хотя и вполголоса, простые, но справедливые слова: «А если бы пуля ударила на метр выше?!»
А смерть Ланна? Ласаля? А покушение молодого фанатика? Смерть в разных видах бродила вокруг императора; она не смела коснуться его, но попытки ее, казалось, говорили: «Берегись!» Все становилось предвестием, страшным предвестием.
Еще одно соединялось с переменами политическими: развод императора. О нем говорили не иначе как тихим голосом, однако говорили внятно. Парижские гостиные пребывали, таким образом, в странном состоянии, которого теперь не может понять никто, даже тридцатилетние, потому что их отсылали тогда спать. Они и не знают, что в то время не рассуждали о политике или рассуждали так скрытно, что это было настоящей тайной; но с разводом Наполеона соотносилось много частных и близких выгод — о нем говорили все.
По возвращении моем я увиделась с императрицей в Мальмезоне. Я приехала туда завтракать и привезла с собой старшую дочь мою, Жозефину, любимую крестницу ее. Я в свое время прислала императрице из Испании дикий кустарник рододендрона особенного рода, похожий на альпийскую розу, но пахучий и более густого цвета. Она хотела показать их мне в своей теплице. Но тщетно занималась императрица теми предметами, которые прежде всегда нравились ей: глаза ее часто были полны слез, она бледнела, и все показывало в ней страдание. «Как холодно!» — повторяла она почти беспрестанно, кутаясь в свою шаль. Ах, это был холод тоски, леденившей бедное сердце ее. Он так похож на холод смерти! Я глядела на нее молча, почтительность не дозволяла мне начать разговор о предмете столько нежном. Я должна была ждать, чтобы она сама начала говорить; и ждала недолго.
Мы были тогда в теплице. Малютка моя бегала по галереям, усаженным цветами, а императрица шла со мной тихо и молчала. Вдруг она остановилась, сорвала несколько цветков с растения, бывшего подле нее, и, глядя на меня с раздирающим душу выражением, сказала:
— Знаете ли, что сюда едет королева Неаполитанская?
Тут настала моя очередь побледнеть.
— Нет, государыня.
— Да, она приедет через неделю.
Новое молчание.
— А видели ли вы императрицу-мать по возвращении вашем?
— Конечно, государыня; даже была дежурной у нее.
Императрица подошла ко мне очень близко и, взяв меня за руки, сказала с таким выражением горести, что это и теперь, через двадцать четыре года, еще отзывается в сердце моем:
— Госпожа Жюно! Заклинаю вас, скажите мне все, что вы слышали там на мой счет. Прошу об этом как о милости. Вы знаете, что они все хотят погубить меня, мою бедную Гортензию, моего Евгения. Госпожа Жюно, прошу вас, умоляю, скажите мне все, что вы знаете обо мне.
Она говорила с таким волнением, губы ее дрожали, а руки были холодны и влажны. В принципе она имела основания спрашивать меня: ниоткуда нельзя было узнать так верно что-нибудь о ней, как из слышанного мной у императрицы-матери. Но бессмысленно было спрашивать меня: во-первых, я не повторила бы ни одной, даже самой незначительной фразы, сказанной у императрицы-матери; потом я в самом деле, к счастью, не слышала ни одного слова о Жозефине от ее свекрови со времени моего возвращения с вод. Я уверяла ее в этом, она глядела на меня с сомнением. Я упорствовала и сказала ей, что никогда не услышала бы она от меня ничего против нее сказанного, но что императрица-мать и принцессы точно не произносили при мне ни разу слова развод со времени моего возвращения.
Несчастная женщина окончательно лишилась сил, когда было произнесено слово развод; она оперлась на мои руки и заплакала.
— Госпожа Жюно! — сказала мне она. — Запомните, что говорю я вам теперь, здесь, в этой теплице. В этом раю, который, может быть, вскоре станет для меня адом… Запомните, что эта разлука убьет меня… Да, они убьют меня.
Она зарыдала. Жозефина подбежала к ней и дергала за шаль, показывая цветы, которые нарвала, потому что императрица позволяла ей срывать растения в своей теплице — она любила ее. Взяв на руки малютку, она подняла ее и поцеловала долгим поцелуем, судорожно прижимая к груди. Ребенок испугался. Подняв свою белокурую головку и расправляя густые нежные локоны, маленькая Жозефина устремила большие глаза на исказившееся лицо своей крестной матери и, прильнув к ней, обвила ее своими ручонками.
— Я не хочу, чтобы ты плакала, — прошептала она.
Императрица снова поцеловала ее с еще большей нежностью.
— Ах! — сказала мне она. — Если бы вы знали, как страдала я всякий раз, когда одна из вас привозила ко мне свое дитя! Боже мой, никогда в жизни не знала я зависти, но тут при виде прелестных детей, свежих и румяных, я чувствовала яд в сердце своем. Они надежда матери, отца… Особенно отца! А я?! Пораженная бесплодием, я буду изгнана, постыдно изгнана. Меня лишит своего ложа тот, кто дал мне корону!.. И между тем, Бог свидетель, я люблю его больше жизни и гораздо больше, чем этот трон, эту корону, которую он дал мне…
Может статься, императрица бывала когда-нибудь красивее, нежели в эту минуту, но никогда не бывала она привлекательнее. Если б Наполеон увидел ее тогда, я уверена, он никогда не развелся бы с ней.
Этот разговор, из которого я привожу только главные моменты, произвел на меня глубокое впечатление. Спустя час возвратившись в Париж, я рассказала все Жюно и еще плакала, описывая скорбь, столь истинную, кроткую, пронзительную! Я сказала Жюно, что императрица поручила мне пригласить его в Тюильри для разговора в полдень на другой день. То было 25 ноября, все готовились достойным образом праздновать одновременно день Аустерлицкой битвы и коронации. Париж хотел отличиться, и граф Фрошо строил планы, в самом деле волшебные. Двор особняка, как и всегда, хотели превратить в огромный танцевальный зал, а галерея служила бы только переходом. Я также приготовилась исполнять свою должность, несмотря на то что была больна и кашляла кровью. Второе декабря настало среди общего уныния. Сам император, как ни старался поддерживать искусственную, принужденную веселость, давал всему тон какого-то стеснения. Предвидели несчастье…
И в самом деле, великое несчастье был этот развод Наполеона Бонапарта с Жозефиной!
Накануне я отдала обер-гофмаршалу список дам, назначенных в помощь мне для приема императрицы на балу: надобно было знать, кого изберут и утвердят. Впрочем, на всех восьми праздниках, данных до тех пор в ратуше, я одна хозяйничала вместе с графом Фрошо и моим мужем; граф Сегюр просматривал список только для проформы, но все шло хорошо.
Император требовал, чтобы бал начали пораньше, потому что он хотел видеть всех и особенно как можно меньше придворных платьев, повторял он. «Я довольно вижу их и в Тюильри. Праздник дает мне город Париж, и я хочу видеть парижских горожан».
