Вчера - Коновалов Григорий Иванович

- Дяденька, заходите в избу, милости просим.

Он порылся в задке саней, вытащил мешок и, зажав его под мышкой, полез, пригибаясь, в сени. В избе он поставил мешок у порога, истово перекрестился на божницу, где был портрет Ленина, поклонился отцу. Увидев впптовку, он нахмурил спаянные брови.

- Ты будешь Иван Еремеевпч?

- Я. Садись к столу, гостем будешь, вина поставишь - хозяином будешь.

- Какие нынче хозяева, слова один. Глаза бы не смотрели на хозяйство-то. Земля и та омерзела. Зовусь я Косовым, по делу к тебе...

Косов снял тулуп, шубу, поставил на стол бутылку самогонки, положил кусок свиного сала в тряпице и каравай серого хлеба.

- А в этом мешке пшено тебе, Иван Еремеевпч, за прокорм и содержание вон той. - Тут он впервые взглянул на Настю, стоявшую за самоваром.

Отец и гость выпили, закусывая салом. Я тоже ел с вими. и только Настя к еде не притрагивалась, ни жива ни мертва разливала чай. Рассказывая отцу о неизвестно куда пропавшем односельчанине своем, Косов изредка косил мутные глаза на Акулинишну.

- Понимаешь, Еремепч, люди видали, как Мокей поскакал на бахчу, а куда делся с бахчи вместе с конем, пикто не знает. Одновременно пропал наш придурковатый балабол старикашка Алдоким. Может, к лучшему: уж очень сердиты на него и белые, и красные, и всякой масти.

Этот старикашка, говорун несусветный, выхаживал твоего сына. - Косов допил из кружки самогонку. - Вели, Еремепч, сыну рассказать всю голую правду. Он знает многое, сын-то твой.

Но тут Настя вмешалась в разговор.

- И чего ты. дядя, путляешь? Сам ты больше всех знаешь. Думаешь, я не знаю, кто ты такой?

- Я крестьянин честный. И документ имею. - Носов показал отцу какую-то бумажку. - С тобой, девка, поговорим в нашем селе. Увезу тебя, там народ скажет слово.

Кровь-то на бахчах чья? Ты, выблудыш, еще ответишь зд жизнь Мокея Мокеича. Настегаем задницу-то. Скажи, кто лишил жизни?

- Расскажи, Настя, не бойся. - сказал отец.

- Не видала я. Не до того мне было, дядя Ваня, - говорила Настя, все время обращаясь к моему отцу. - Мокей одноглазый до полусмерти исполосовал меня; плетью. Вражина, боров грязный! Побегла от него к дедушке Алдоне, а тот стоит и косу точит.

- Ну? Косой, что ли, он его? - спросил Косое.

- Не видала, говорю. Проскочила мимо деда. Вдруг крик. Оглянулась: Мокей стоит и качается, в груди коса.

и он за нее руками - цап-цап.

- О господи, - Косов перекрестился. - Сам налетел?

Али старик подставил? Сам если, то зачем вы убегли? Куда дели его тело? Ты, паренек, тоже видал эту ужасть?

- Я не видал, как налетел. Я видал, как он лежал. Дедушка говорит: "Надо убегать, потому что зарезался сам атаман черного войска. Нам, говорит, несдобровать, перевешают..."

- Вот, вот! - подхватила Настя, все больше смелея. - Старый Алдокпм нагнулся над тем мертвым, говорит: "Ишь, к земле ухом-то прижался, слушает землю.

Гремит? Это на твоей черной душе черти в ад поехали.

Жили вы, Мокей, на хуторе, ерунды напутали".

Косов завернул в тряпку остатки хлеба и сала, над с-л шубу, потом тулуп.

- Настя, собирайся. Властям нашим расскажешь.

Настя метнулась за печь, и я услыхал ее плач.

- Ты, Косов, тоже в черном войске состоял? - спросил отец.

- Господь с тобой, что ты? Да и не было черного войска. Выдумали, набрехали.

- Девочку я удочерил, и она никуда не поедет, - сказал отец.

- Эх, Иван Ручьев, поберегся бы ты, не давал бы приюта разной шантрапе.

- Ладно, Косов, поезжай подобру-поздорову.

- Не пужап, теперь ваш брат, большевики, не страшны. Генерал-голод посильнее вас. Сколько семей повымерло! На дорогах мерзлые, как кочерыжки, валяются.

К весне вас можно будет голой рукой взять. А насчет черного войска скажу: не разбили его, еще наведет войско черную смерть кому надо. И атамана ихнего не убили. Мокей был подставной, а настоящий атаман похитрее того одноглазого бешеного, он среди вас.

Когда Косов, захватив мешок с пшеном, уехал, Настя вылезла из-за печки.

- Дядя Ваня, я знаю...

- Ничего ты не знаешь, - оборвал ее отец.

Я не обижался, что у них появились какие-то секреты от меня: и без того слишком много злого и жестокого довелось мне видеть. Горькая усталость одолевала меня.

И я спасался от нее тем, что вспоминал сказки. И хорошо было, когда клал голову на колени отца, прислонив пятки к теплой печи, слушал его сказки. Но недолго пришлось ему рассказывать, а нам с Настей слушать...

4

Однажды ночью несколько мужпков подняли с постели Никапора Поднавознова - заведующего общественным хлебным амбаром.

- Или голова с плеч, илп давай хлеб!

Он поломался, потом тащил просо вместе с другими.

Активисты бросились спасать зерно. В драке Нпканор убил секретаря сельского Совета. Отец хотел арестовать Поднавознова, но тот, отстреливаясь, убежал в прибрежный лес. Представители власти ловили его, а он, озверев, врывался ночами со своей бандой в дома активистов, убивал, трупы спускал под лед... Жена и дети отреклись от него. Говорили, будто Никанор Поднавознов лишь пешка в банде, а настоящим атаманом является другой человек. Имени его никто не знал, и лица настоящего своего он никому пе открывал. На коне ли едет, пешком ли идет - морда башлыком закрыта. Одни говорили, будто несусветного безобразия лицо его, потому-то и хоронится от людского глаза, другие посмеивались, утверждая, будто атаман вовсе но живой человек, а чучело, потому-то в него сколько ни стреляй, ему все нипочем.

Мы с Настей, когда отец уходил в сельский Совет, закрывали двери на все засовы.

Как-то под вечер нежданно-негаданно заявился дед Алдоким. Пришел он вместе с отцом. Худое лицо заросло короткой бородой, глаза были все такие же, по-летнему ярко-синие. Старик обнимал меня, дрожал его скрипучий голос:

- Андрияш, Андрияш. помнишь, как летовалп на бахчах, а? А как мельницу берегли? Теперь, значит, под крылом отца родного. Хорошо! А вот я расстался с вами, помчался на белом коне, как Георгий Победоносец! Везде жизня нелегкая, люди добрые.

Алдоким достал из кармана шубы тряпицу, развязал ее и подал мне комочек сахара.

- Больше нечего, Андрияш. А уж я по тебе извелся душой. Думаю, как он? И ты, Настя Акулинишна, прилепилась тута? Хорошо! Иванушка, я у тебя поживу денекдругой и уйду, поколь ноги ходят. Опять у вас тут озоруют.

- Живи, места хватит. Только хлеба нет.

- Не тужи, слыхал я в волости: везут пам хлеба. Говорили: сам Ленин старается. Не дадут помереть.

Но люди помирали. Два мужика были назначены хоронить их. Через день заходили они в дома, спрашивали:

- Есть кого на могилки везти?

Как бревна, наваливали мертвых на сани, увязывали веревкой и отвозили в братскую могилу - яму за кладбищем. Пришли однажды и к нам, поглядели на меня, на Настю, один сказал:

- Сюда пока еще рановато. Через неделю, если не привезут хлеба.

- А я ведь думал, что председатель Совета булки да блины ест, - сказал другой. Пахло от них жирными кислыми щами и самогонкой.

Большой радостью для меня был приезд к нам Кронпда Титыча. Привез он муки, соли, картошки.

- Ну. как. Андрей Иваныч, надумали пойти ко мне? - шутил Кронид, улыбаясь хитрыми глазами. - Ты бы, Ваня, хоть на время передал мне сына-то.

Отец не ответил. После ужина мы с Настей залегли на печь.

Отец и Кронид разговаривали за столом, куря одну самокрутку.

- Революция хороша до поры до времени, - говорил

Кронид, щурясь на огонек коптилки. - Взяли землю у помещиков - хватит! Дальше крестьянину не попутпо с другими сословиями. Помяни мое слово: упустит мужикслучай, крепко потом зануздают его! - Он затянулся дымом, передал цигарку отцу.

- Мужик мужику рознь, - сказал отец. - Тебе, Кронид, конешно, хотелось бы захватить всю землю, батраков запрячь. А?

Жесткого покроя лицо Кронида посуровело.