Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР… - Молчанов Андрей Алексеевич

Медленно и осторожно, как идет по гололеду пингвин, а гололед — как шахматы: шаг и мат, я приблизился к краю знаменитого обрыва, под которым, как описано Лермонтовым в поэме «Мцыри», сливалися и шумели, «обнявшись, будто две сестры, струи Арагви и Куры», изрядно загрязненные отходами нынешней цивилизации, а потому никакого романтического восприятия во мне не поселившие. В монастыре, где проходило действие поэмы, мои гиды с погонами продемонстрировали мне иконы, в чьих углах были изображены якобы космические пришельцы, восседающие на ладьях непонятной конструкции, изрыгающих хвостатый огонь. При этом было загадочно пояснено: это касается нашего грузинского происхождения, оттуда корни…

Я был не против, что меня опекают потомки высших существ, пусть нетрезвые и вынужденно гостеприимные к носителю удостоверения помощника общесоюзного полицейского руководителя. К слову сказать, по пьянке, из уст принимающей стороны несколько раз прозвучала следующая ремарка: Россия, конечно, не раз спасала Грузию, в том числе, от турецкого вторжения, но сейчас-то она нам зачем? — и без ее опеки управились бы своим умом… Говорилось это вскользь, сквозь зубы, я тоже пропускал услышанное как бы мимо ушей, а самого подспудно колола мысль: ох, не все так радужно и благостно в вечной дружбе и братстве народов СССР, ох, не все…

На третье утро после пробуждения, осложненного излишествами вечерней трапезы, я был извещен о своем запланированном министерскими чиновниками перемещении в соседний район, в Кахетию, где меня также ожидали свежие руководящие кадры правоохранительных органов.

— Осторожнее там пей! — наставил меня на прощание знающий специфику региона прокурор. — У нас в Мцхете вино легкое, веселое, как шампанское, у них — плотное, три бутылки всего выпьешь, а уже лезгинки не станцевать, в родных ногах и руках запутаешься…

— Я уже чувствую, как устану завтра… — отозвался я.

Начальник милиции Кахетии — грузный круглолицый дядя с осоловелыми глазами и замедленной вдумчивой речью, сразу же объявил, что сегодня мы приглашены на свадьбу, с которой начнется мое сегодняшнее времяпрепровождение. Имя же милицейского дяди было Зураб.

Свадьбу справляли на открытой террасе частного дома. Плотно сдвинутые столы, заставленные горами снеди, являли собой картину пиршественного изобилия в палатах цезарей Древнего Рима. Отец невесты, некий Амиран Неберидзе, сослужитель милицейского босса, и, как я понял, его доверенное лицо, сразу же преподнес мне рог какого-то парнокопытного, одетый в серебро, настояв чтобы я выпил его до дна за знакомство. Пришлось, хотя, после болезненного опыта возлияний в Мцхете, я обещал себе держать себя же в твердых руках, несмотря ни на какие попытки из них вырваться.

Чужая свадьба — мероприятие более легкомысленное, чем свадьба собственная: не надо присматривать за невестой, лобызать ее по команде «Горько!», следить за сохранностью подарков, обслугой и собственным адекватным состоянием, но тупое поглощение пищи и алкоголя в гвалте гортанных голосов, изъясняющихся на иностранном языке и среди незнакомых физиономий — занятие, похожее на школьный урок, когда свою оценку ты уже получил, а до освободительного звонка еще полчаса надо ерзать за партой.

Впрочем, скучать мне не дали: Зураб слюняво шептал в мое ухо, давая характеристики собравшимся гостям по роду их служебного положения и моральных качеств, причем, довольно нелицеприятного свойства; дама средних лет, сидевшая напротив, недвусмысленно подмигивала мне, намекая на шанс временно отлучиться в ее компании из-за стола, что я, умудренный поездками в капиталистическое зарубежье, расценил, как провокацию; а затем внезапный финт выкинул один из гостей, впрочем, из лучших чувств…

Парень в потертой кожаной куртке вдруг вытащил из кармана пистолет и, салютуя в честь новой семейной пары, пальнул в воздух, однако дура-пуля звонко тюкнула в стальную перекладину, на которой держался увивавший террасу виноград, срикошетила и — угодила в плечо одному из приглашенных, до сей поры благожелательно на стрелка взиравшему.

После естественно возникшей суматохи в дело вступил невозмутимый Зураб, отобрав у хулигана оружие, вызвав наряд милиции и скорую помощь.

Вскоре стенающего подранка, выражающегося нехорошими русскими словами, увезли в больницу, а бывшего владельца пистолета, оказавшегося братом невесты, начали готовить к отъезду в камеру предварительного заключения, выдав ему смену белья и собрав внушительный узел с разнообразным питанием; при этом начальник милиции лично распорядился добавить в арестантскую поклажу блок сигарет и бутыль вина.

Трогательное прощание с задержанным сопровождалось соболезнующими объятиями и целованиями. Дама, подмигивающая мне, куда-то исчезла, но, посмотрев на пустующий стул неподалеку от меня, на котором ранее сидел какой-то мужик явно холостого образа жизни, я заподозрил соединение двух одиноких сердец…

— Что будет со стрелком? — спросил я запыхавшегося Зураба, вернувшегося на место.

— А, не знаю… — пожал тот тучными плечами. — Сын Амирана, слушай… Что-то решим.

То, что «решим» я понял по беззаботности папы-Амирана, провозглашавшего очередной тост во благо жениха и невесты.

К вмятине, оставленной пулей на трубе, кто-то подвесил радостный розовый шарик, дабы она не резала глаз тревожным изъяном, и свадебное торжество возобновилось в прежнем объеме.

Утром меня разбудил Зураб, в отглаженном костюме, гладко выбритый, лучащийся тактом и миролюбием.

— Вставай, дорогой. Сейчас — завтрак, потом — обед, вечером — свадьба…

— Опять?!

— Конечно. Такой месяц… Надо терпеть…

— А как этот?.. Ну, кто стрелял…

— Дома уже. Оба. Кто ранен, пять тысяч за дырку попросил, благородно все оценил, не жадный человек, хорошие у нас люди, с широкими сердцами…

— А если бы пуля, да в широкое сердце…

Зураб поиграл бровями.

— Ну, это уже не пять тысяч…

На следующее утро я не просыпался, а восставал из мертвых. А ведь какая простая истина: если хочешь встать бодрым, надо ложиться в постель не в тот день, когда просыпаешься!

Зураб, сидя на стуле возле кровати, невозмутимо повествовал:

— Пришла телефонограмма из министерства. Сегодня тебя отвезут в Цинандали… Там уже ждут! А потом вернешься ко мне, обсудим кое-что…

У меня прорезался голос. И звучал в голосе ужас:

— Никакого Цинандали! Сегодня я улетаю! В Москву! Срочно! Пожалуйста!

— Тебе здесь нехорошо, дорогой?

— Мне здесь так хорошо, что аж плохо! Меня не поймут на работе…

Этот аргумент сработал. Вскоре машина с провожающим меня Зурабом катила в желанный аэропорт.

— Тут такое дело, — застенчиво говорил он. — У меня место заместителя по линии ОБХСС освободилось. Надо назначить Амирана. В нашем министерстве как-то насчет него не очень… Прошу: попроси, чтобы туда позвонил Юрий Михайлович…

На мои колени лег увесистый бумажный пакет. Я покосился на шофера. Зураб, в ответ на мой взгляд, снисходительно поморщился: не бери в голову…

— Но… — промямлил я.

— Сам реши, как и чего, — умещая пакет в мою дорожную сумку, продолжил он, имея в виду будущий раздел взятки.

По тону его, в котором мелькнула непреклонная нота, я понял, что принимать возражения он не склонен. Вот что означало «потом вернешься ко мне».

— А если…

— Значит, в знак уважения, — отозвался он заученно. — Но все-таки, пусть позвонит…

27 августа 1760 года императрица Елизавета издала указ, запрещающий взяточничество госчиновников. Никто не в курсе, когда указ вступит в силу?

В зеркале заднего вида я заметил микроавтобус, тянувшийся за нами хвостом с самого начала маршрута.

— Что за машина? — спросил я.

— Так, подарки, — откликнулся Зураб. — Немного вина…

— Целая машина?

— Ни о чем не беспокойся, дорогой! Из нашего министерства уже позвонили в ваше, они пришлют людей… Половина вина тебе, половина — Юрию Михайловичу, все доставят, тебя тоже…

Я почувствовал, что погружаюсь в пучину явной коррупционной аферы… А вернее, в шестерни механизма, противостоять которому невозможно, ибо работал он исторически планомерно, выверено и беспристрастно. Я ощущал себя в роли бессмертного Хлестакова, оказавшегося в ней вопреки здравому смыслу. Благодаря рекомендательному представлению Чурбанова и выписанной им ксиве, я, имевший к журналистике и к милиции отношение эфемерное, виделся реальным чиновным лицам надстоящим над ними небожителем, и разочаровать их правдой своего истинного статуса означало уже столкнуться как с возмущенным неприятием себя, так и с существенными проблемами. Да, после таких репетиций, вернись я на сцену, воплощение образа Хлестакова далось бы мне безо всяких режиссерских поправок…