Краснов вспоминал, что «Линде был тот самый вольноопределяющийся Л<ейб>-гв<ардии> Финляндского полка, который 20 апреля вывел полк из казарм и повел его к Мариинскому дворцу требовать отставки Милюкова» [Там же: 106]. Пастернак меняет описанный Красновым эпизод участия в апрельских волнениях на еще более «наглядный». Гинц «в феврале один из первых повел свою роту в Государственную думу» [Пастернак: IV, 137]. Краснов пишет о Линде: «совсем молодой человек», Пастернак о Гинце: «совсем еще неоперившийся юноша». Почти одинаково характеризуются особенности речи и внешний вид:
Манерой говорить с ясно слышным немецким акцентом, своим отлично сшитым френчем, галифе и сапогами с обмотками он мне напомнил самоуверенных юных немецких барончиков из прибалтийских провинций, студентов Юрьевского университета [Краснов: 106].
Ср.:
У комиссара был правильный петербургский выговор, отчетливый-преотчетливый, чуть-чуть остзейский [Пастернак: IV, 137].
Сходно описана и манера держаться:
Всею своею молодою, легкою фигурою, задорным тоном, каким он говорил с Гиршфельдтом, он показывал свое превосходство над нами, строевыми начальниками [Краснов: 106].
Ср. более разработанную характеристику у Пастернака:
Наверное, ему было неловко, что он еще так молод, и, чтобы казаться старше, он брюзгливо кривил лицо и напускал на себя деланную сутулость. Для этого он запускал руки глубоко в карманы галифе и подымал углами плечи в новых, негнущихся погонах, отчего его фигура становилась действительно по-кавалерийски упрощенной [Пастернак: IV, 137].
Пастернак следует за Красновым и в описании ландшафта, где обосновались «бунтовщики»:
Виновный 444-й полк был расположен в дивизионном резерве на небольшой лесной прогалине. Часть землянок была на прогалине, часть теснилась по краям прогалины в самом лесу [Краснов: 106];
Там за путями на несколько верст кругом тянулись лесные вырубки, на которых торчали заросшие земляникою пни, стояли наполовину растащенные штабеля старых невывезенных дров и разрушались землянки работавших тут когда-то сезонников лесорубов. Здесь и засели дезертиры [Пастернак: IV, 133].
Текстуальные совпадения можно заметить и в изложении речей, обращенных к солдатам, где полные пафоса слова о родине и революции соседствуют с оскорблениями слушателей:
Я почти дословно помню его речь.
— Когда ваша родина изнемогает в нечеловеческих усилиях, чтобы победить врага, — отрывисто, отчетливо говорил Линде, и его голос отдавало лесное эхо, — вы позволили себе лентяйничать и не исполнять справедливые требования своих начальников. Вы — не солдаты, а сволочь, которую нужно уничтожить. Вы — зазнавшиеся хамы и свиньи, недостойные свободы. Я, комиссар Юго-Западного фронта, я, который вывел солдат свергнуть царское правительство, чтобы дать вам свободу, равной которой не имеет ни один народ в мире, требую, чтобы вы сейчас же мне выдали тех, кто подговаривал вас не исполнять приказ начальника.
Иначе вы ответите все. И я не пощажу вас!
Тон речи Линде, манера его говорить и начальственная осанка сильно не понравились казакам. Помню, потом мой ординарец, урядник, делясь со мною впечатлениями дня, сказал: «Они, господин генерал, сами виноваты. Уже очень их речь была не демократическая».
Когда Линде замолчал, рота стояла бледная, солдаты тяжело дышали. Видимо, они не того ожидали от «своего» комиссара.
— Ну, что же! — грозно сказал Линде и пошел вдоль фронта.
Командир полка стал вызывать людей по фамилиям. Он уже знал зачинщиков. Выходившие были смертельно бледны, тою зеленоватою бледностью, которая показывает, что человек уже не в себе. Это были люди большею частью молодые, типичные горожане, может быть, рабочие, вернее, люди без определенных занятий. Их набралось двадцать два человека. <…>
Один из вызванных начал что-то говорить. Линде бросился к нему.
— Молчать! Сволочь <выделено нами. — К. П.>! Негодяй! После поговоришь… [Краснов: 107].
Ср.:
Внутри конной цепи на сложенные дрова, которые утрясли и выровняли, вскочил Гинц и обратился с речью к окруженным.
Опять он по своему обыкновению говорил о воинском долге, о значении родины и многих других высоких предметах. Здесь эти понятия не находили сочувствия. Сборище было слишком многочисленно. Люди, составлявшие его, натерпелись многого за войну, огрубели и устали. Слова, которые произносил Гинц, давно навязли у них в ушах. Четырехмесячное заискивание справа и слева развратило эту толпу. Простой народ, из которого она состояла, расхолаживала нерусская фамилия оратора и его остзейский выговор.
Гинц чувствовал, что говорит длинно, и досадовал на себя, но думал, что делает это ради большей доступности для слушателей, которые вместо благодарности платят ему выражением равнодушия и неприязненной скуки. Раздражаясь все больше, он решил заговорить с этой публикой более твердым языком и пустить в ход угрозы, которые держал в запасе. Не слыша поднявшегося ропота, он напомнил солдатам, что военно-революционные суды введены [88] и действуют, и под страхом смерти требовал сложения оружия и выдачи зачинщиков. Если они этого не сделают, говорил Гинц, то докажут, что они подлые изменники, несознательная сволочь, зазнавшиеся хамы <выделено нами. — К. П.> [Пастернак: IV, 152].
Очевидно сходство и в описании реакции слушателей, которые в ответ на оскорбительные слова готовы увидеть в комиссаре шпиона [89]:
Ко мне то и дело подходили офицеры 2-го Уманского полка и говорили:
— Уведите его. Дело плохо кончится. Солдаты сговариваются убить его. Они говорят, что он вовсе не комиссар, а немецкий шпион. Мы не справимся. Они и на казаков действуют. Посмотрите, что идет кругом.
Действительно, подле каждого казака стояла кучка солдат и слышался разговор.
Я снова пошел к Линде и стал его убеждать. Но убедить его было невозможно. Глаза его горели восторгом воодушевления, он верил в силу своего слова, в силу убеждения. Я сказал ему все.
— Вас считают за немецкого шпиона <выделено нами. — К. П.>, — сказал я… [Краснов: 107]
Ср.:
Но раздавались истерические выкрики на надсаженных ненавистью дискантах. К ним прислушивались. Эти кричали:
— Слыхали, товарищи, как обкладывает? По-старому! Не вывелись офицерские повадки! Так это мы изменники? А сам ты из каковских, ваше благородие? Да что с ним хороводиться. Не видишь что ли, немец, подосланный <выделено нами. — К. П.>. Эй ты, предъяви документ, голубая кровь! А вы чего рот разинули, усмирители? Нате, вяжите, ешьте нас! [Пастернак: IV, 152]
Как и у Краснова, офицеры у Пастернака советуют Гинцу скорее уезжать, поскольку казаки после его речи готовы занять противоположную сторону:
Вы должны исчезнуть как-нибудь незаметно, — говорили Гинцу встревоженные казачьи офицеры. — У переезда ваша машина. Мы пошлем сказать, чтобы ее подвели поближе. Уходите скорее [Пастернак: IV, 152].
Гибель Гинца становится одной из причин того, что Галиуллин в дальнейшем оказывается в белом лагере. Накануне драматического столкновения он
отговаривал комиссара от его безумной затеи. Он знал сорви-голов из двести двенадцатого по дивизии, куда полк входил, и где он раньше служил. Но комиссар его не слушал [Там же: 138].
После же гибели Гинца, «когда случился этот страшный самосуд на станции», «за Галиуллиным гнались из Бирючей до самого Мелюзеева, стреляя вдогонку, и шарили по всему городу» [Там же: 148]. Переодевшись в штатское платье, он был вынужден бежать из Мелюзеева.
