Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 46
Забегая вперед, заметим, что и стихотворения, и более крупные произведения Пушкина Царь пропускал в печать довольно легко и замечаний почти не делал.
Так, 4 марта 1827 г. Бенкендорф известил Пушкина, что пять стихотворений, переданных поэтом Дельвигу для «Северных Цветов», прошли царскую цензуру без замечаний (XIII, 323). То же и со стихотворениями, предназначенными для журнала Погодина. 20 июля 1827 г. Пушкин отправил их Бенкендорфу (XIII, 333) и уже в августе получил благоприятный ответ:
Бенкендорф – Пушкину
22 августа 1827. С.-Петербург
«Милостивый государь, Александр Сергеевич!
Представленные вами новые стихотворения ваши Государь Император изволил прочесть с особенным вниманием. Возвращая вам оные, я имею обязанность изъяснить следующее заключение.
1) Ангел, к печатанию дозволяется;
2) Стансы, а равно 3) и Третия глава Евгения Онегина тоже.
4) Графа Нулина Государь Император изволил прочесть с большим удовольствием и отметил своеручно два места, кои Его Величество желает видеть измененными; а именно следующие два стиха:
“Порою с барином шалит”, и
“Коснуться хочет одеяла”,
впрочем прелестная пиеса сия дозволяется напечатать.
5) Фауст и Мефистофель позволено напечатать, за исключением следующего места:
“Да модная болезнь: она
Недавно вам подарена”.
6) Песни о Стеньке Разине, при всем поэтическом своем достоинстве, по содержанию своему не приличны к напечатанию. Сверх того Церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева…» (XIII, 335–336)
Пушкин был чрезвычайно доволен полученным сообщением: «Победа, победа!» – писал он Погодину. Особенно позабавило Пушкина, что Царь разрешил напечатать «Сцену из Фауста», которую в свое время разругала и запретила обычная цензура: «Фауста Царь пропустил <…> Скажите это от меня господину, который вопрошал нас, как мы смели представить пред очи его высокородия такие стихи! Покажите ему это письмо и попросите его высокородие от моего имени впредь быть учтивее и снисходительнее» (XIII, 340).
Легкость, с которой произведения Пушкина проходили царскую цензуру, радовала и его друзей. Ироничный Вяземский шутя просил Пушкина пристроить и его, Вяземского, стихи к столь снисходительному цензору: «Ты счастлив, твой Цензор дает тебе дышать <…> Мне хочется иногда просить тебя подпустить в свой жемчуг мои буски для свободного пропуска» (XIII, 348).
Но это касалось произведений, предназначавшихся для печати. Между тем, из ноябрьского письма Бенкендорфа 1826 г. выяснилась еще одна деталь: оказывается, Царю следовало представлять на просмотр и то, что поэт собирался читать на публике! Шеф жандармов, в частности, упрекал Пушкина за то, что тот «изволил читать в некоторых обществах сочиненную <им> вновь трагедию» (XIII, 307).
Но об этом после…
«Снова тучи надо мною…»
Благорасположение Царя проявлялось не только в «свободном пропуске» произведений Пушкина в печать, но и в более сложных случаях. Остановлюсь на двух из них.
Еще до возвращения Пушкина из ссылки в поле зрения полиции попали редкие по своей революционности стихи:
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули Царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в Цари. О ужас! о позор!
(II, 398)
И еще, и еще в том же духе. И над всем этим – заголовок «На 14 декабря». Только-только завершился процесс над участниками восстания 14 декабря, десятки представителей знатных фамилий сосланы на каторгу в Сибирь, пятеро казнены… И вот вам снова!
Выяснилось, что стихи распространял штабс-капитан гвардейского Конно-егерского полка А. И. Алексеев. Но по поводу того, кто написал эти стихи и от кого он их получил, Алексеев упорно молчал. Командир гвардейского корпуса Великий Князь Михаил Павлович предлагал не церемониться с мятежным штабс-капитаном и повесить его на основании указов 1682 и 1683 гг. По счастью, старший брат Михаила Павловича Император Николай был не столь скор на расправу и ограничился тем, что учредил специальную комиссию военного суда, коей и поручил разобраться в этом деле.
Вскоре выяснилось, что стихи представляют собой отрывок из элегии Пушкина «Андрей Шенье». Сам Шенье был казнен республиканцами во время Французской революции в последние дни кровавого террора Робеспьера, а встревоживший всех отрывок (кстати, не допущенный цензурой в печать), представляет собой не что иное, как перевод стихов Шенье, написанных им перед казнью. Шенье вспоминает о надеждах, которые породила революция:
Разоблачался ветхий трон;
Оковы падали. Закон,
На вольность опершись, провозгласил раве?нство…
(II, 398) —
и о том, что революция принесла в действительности:
О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор
(и т. д. – см. выше)
Иными словами, убийцами и палачами Шенье, а за ним Пушкин называет не легитимных правителей, а экстремистское крыло французских революционеров, захвативших власть.
Впрочем, пока всё это выяснилось, Пушкину пришлось не раз и не два побывать на допросах и потратить немало нервов.
По свидетельству некоторых источников, Император Николай во время беседы 8 сентября 1826 г. предъявил Пушкину этот фрагмент, спросив, он ли его написал, на что Пушкин дал соответствующие разъяснения. Кто озаглавил этот фрагмент «На 14 декабря» и кто занимался его распространением, Пушкин не знал.
В действительности ли Пушкина спрашивал об этом сам Царь, как утверждает Ф. Ф. Вигель [147], или дело ограничилось допросами в следственной комиссии [148], мы точно не знаем. Но важно, что в конце концов Пушкина признали к этому делу непричастным, а такое решение без ведома Царя едва ли могло состояться.
Не успела завершиться история с фрагментом из «Андрея Шенье», как над Пушкиным нависла новая угроза:
Снова тучи надо мною
Собралися в вышине…
(III, 116)
Весной 1828 г. дворовые люди отставного штабс-капитана Митькова пожаловались Санкт-Петербургскому митрополиту, что их барин читает вслух богохульное «развратное сочинение». Таковым оказалась «Гавриилиада», написанная Пушкиным в порядке насмешки над Марией Эйхфельдт еще в 1821 г. в Кишиневе [149]. Была создана специальная комиссия во главе с графом П. А. Толстым. Допросили Пушкина, который категорически отрицал свое авторство. Не то чтобы поэт боялся наказания – оно в принципе не могло быть строгим, – но ему было крайне неловко перед Царем, которому он обещал не сочинять и не распространять ничего подобного. И что же? Царь свои обещания выполнял, а он, Пушкин, вроде бы оказывался человеком без чести и совести.
Донесение о ходе расследования было направлено Императору, который находился тогда в действующей армии на Балканах. Николай I, к тому времени уже прекрасно понявший характер Пушкина, справедливо рассудил, что единственный способ заставить Пушкина сказать правду – это обратиться к его чести. «…Зная лично Пушкина, я его слову верю, – писал Николай графу Толстому с тем, чтобы это прочитали Пушкину. – Но желаю, чтобы он мог Правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем» [150].
