Полётов - Небоходов Алексей

Часы в прихожей пробили десять. Леонид закрыл книгу, аккуратно положив закладку между страницами. Ещё один день подходил к концу – день, неотличимый от сотен предыдущих, предсказуемый в каждой своей минуте. Писатель испытывал чувство глубокого удовлетворения от этой предсказуемости, от размеренного течения своей жизни.

Полётов поднялся с кресла, чтобы проверить, погашен ли огонь в камине, когда звук, которого не должно было быть в этом доме, нарушил тишину. Резкий, настойчивый звонок мобильного телефона, лежащего на столике в коридоре.

Леонид замер, глядя в сторону источника звука. Телефон звонил редко, почти никогда – только агент из Москвы позволял себе нарушать его уединение, да и то лишь по заранее согласованному расписанию. Этот звонок был нарушением порядка вещей, опасностью для тщательно выстроенной изоляции.

Он медленно подошёл к столику. На экране высветился незнакомый номер с местным кодом. Мысль о том, чтобы не отвечать, мелькнула и исчезла – любое событие, нарушающее обычный ход вещей, требовало немедленной реакции, иначе могло перерасти в нечто большее, непредсказуемое.

– Да, – произнёс Полётов, поднеся телефон к уху. Голос, не использованный за день ни разу, кроме как для чтения собственных текстов, звучал хрипло и неуверенно.

– Господин Полётов? Это участок полиции Выршеца, – раздался голос с сильным акцентом. Болгарский полицейский говорил на русском медленно, с трудом подбирая слова.

Телефон в руке Леонида казался вдруг тяжелее обычного. Писатель слушал незнакомый голос полицейского, и с каждым словом чувствовал, как рушится его тщательно выстроенный день. Имя, произнесённое с сильным акцентом, эхом прошло в сознании – Марина Косичкина. Полётов знал это имя. Знал его слишком хорошо, хотя предпочёл бы никогда не слышать снова.

– Господин Полётов? Вы меня слышите? – голос в трубке звучал настойчиво. Полицейский, вероятно, уже повторял вопрос не в первый раз.

– Да-да, я слушаю, – Леонид потёр переносицу. – Что случилось с этой… журналисткой?

– Мы задержали её сегодня днём. Хозяин дома, где она снимала комнату, позвонил нам. Сказал, что она расспрашивает всех в деревне о вас, показывает ваши фотографии. Знаете, у нас тут все уважают ваше… как это сказать… уединение, – полицейский запнулся, подбирая слово. – Господин Стоянов, у которого она остановилась, очень встревожился. Сказал, что она задавала слишком много вопросов и даже пыталась выяснить точное расположение вашего дома.

Леонид почувствовал, как внутри стало холодно. Раздражение мгновенно сменилось тревогой. Восемь лет. Восемь лет он прожил здесь, не давая никому повода нарушать его покой. Местные относились к нему с тем уважительным безразличием, которое писатель так ценил – никакого любопытства, никаких непрошеных визитов, только сдержанные кивки при редких встречах в магазине или почте. И вот теперь какая-то настырная журналистка из Москвы грозила разрушить эту систему.

– Что ей нужно? – спросил Полётов, хотя прекрасно знал ответ.

– Говорит, что хочет взять у вас интервью. Утверждает, что вы знаете о её приезде. Это правда, господин Полётов?

Леонид сжал губы. Перед глазами невольно возникло воспоминание двухнедельной давности – телефонный звонок, прервавший его работу над особенно сложной сценой романа.

Тогда писатель сидел за столом, полностью сосредоточенный на тексте, когда телефон вдруг зазвонил, отвлекая и раздражая одновременно. Номер был московский, незнакомый. Обычно Леонид не отвечал на такие звонки, но в тот день ждал сообщения от издателя о готовящемся французском переводе своей книги, поэтому всё же поднял трубку.

– Алло, Леонид Анатольевич? – женский голос звучал приятно, профессионально поставленный, с той особой интонацией, которую Полётов безошибочно распознавал как журналистскую.

– Да, – ответил писатель сухо, уже понимая, что звонок не имеет отношения к издательским делам.

– Марина Косичкина, журнал «Литературный вестник». Я очень рада, что наконец смогла с вами связаться! Я бы хотела поговорить о возможности интервью для специального выпуска, посвящённого современной русской литературе в изгнании.

– Я не в изгнании, – отрезал Леонид. – Я просто живу там, где мне удобно.

– Конечно-конечно, – в её голосе прозвучала та профессиональная мягкость, которая всегда вызывала у него раздражение. – Я имела в виду авторов, добровольно покинувших Россию. Ваш случай особенно интересен, ведь вы уехали в момент пика популярности, сразу после «Бесконечного дня»…

– У меня нет желания обсуждать свою личную жизнь, – перебил Полётов. – Ни с вами, ни с кем-либо ещё. Если хотите говорить о литературе, отправьте вопросы по электронной почте моему агенту.

– Леонид Анатольевич, – в голосе журналистки появилась новая нота – странная смесь мягкой настойчивости и понимания, будто она знала его секрет, – мне бы хотелось поговорить не только о литературе. Ваша история с Еленой Павлиновой…

Писатель не дал ей закончить. То, как она произнесла это имя, его взбесило.

– Вы переходите границы, – голос стал холодным. – Мне нечего вам сказать. Не звоните больше.

Леонид нажал отбой, но затем, в приступе ярости, отключил телефон полностью, вынул аккумулятор и швырнул его в ящик стола. Весь день потом не мог вернуться к работе – ходил по дому, пытаясь успокоиться. То, что ещё кто-то помнил о его связи с Павлиновой, было невыносимо. Это имя Полётов отбросил много лет назад, вместе с тем юношей, которым когда-то был – наивным Лёнькой, верившим, что жизнь может быть чем-то большим, чем последовательность разочарований.

И вот теперь эта женщина здесь, в его убежище, в нескольких километрах от дома. Он встряхнул головой, возвращаясь к разговору с полицейским.

– Нет, я не знал о её приезде, – соврал Леонид, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и безразлично. – Эта женщина звонила мне несколько недель назад из Москвы, но я отказал ей в интервью. Очевидно, она решила проигнорировать отказ.

– Понимаю, – в голосе полицейского послышалось облегчение. – Тогда я объясню ей, что она нарушает ваше право на частную жизнь, и…

– А почему вы вообще звоните мне? – внезапно перебил Полётов, осознав странность ситуации. – Обычно полиция не беспокоит граждан из-за навязчивых журналистов.

На другом конце линии возникла пауза, а затем полицейский вздохнул с явным смущением:

– Видите ли, господин Полётов… Она очень… как это сказать… настойчивая. Утверждает, что не уедет, пока не поговорит с вами. Мы не можем держать её долго – она не нарушила закон, только общественное спокойствие. К тому же она… она угрожает связаться с международными правозащитными организациями, если мы будем препятствовать её профессиональной деятельности. Понимаете, нам не нужны проблемы и внимание прессы.

Леонид едва сдержал ругательство. Вот оно что. Косичкина знала, как добиваться своего. Маленький полицейский участок в горной провинции будет делать всё возможное, чтобы избежать международного скандала. Они не могут просто выдворить её – она гражданка дружественной страны, да ещё с журналистской аккредитацией. Но и оставить в покое, очевидно, не хотят – возможно, из уважения к нему, а может, опасаясь, что она действительно нарушит его изоляцию, которую писатель выстраивал годами.

– Что вы предлагаете? – спросил Полётов, уже догадываясь, каким будет ответ.

– Может быть, если бы вы согласились коротко поговорить с ней… просто чтобы она успокоилась и уехала, – в голосе офицера явно слышалось отчаяние. – Мы не можем удерживать её больше суток без официального обвинения. А если отпустим, боюсь, она может… ну, попытаться найти ваш дом самостоятельно.

Леонид закрыл глаза. Внутри сталкивались противоречивые импульсы. Первый, самый естественный – отказаться наотрез, закрыться в доме, может быть, даже уехать на пару недель к морю, пока эта настырная журналистка не исчезнет из его жизни. Второй, гораздо более странный и неожиданный – закончить это здесь и сейчас. Дать ей получить то, что она хочет – короткое интервью, отрепетированные пустые ответы – и отправить восвояси, предотвратив дальнейшие попытки проникнуть в его жизнь.