— Если вы мне доверяете…
— Раз уж мы с вами тут сидим, значит, доверяем, — хихикнул Суслов и тут же спросил: — Сколько вам потребуется времени, чтобы перевести двадцать стихотворений?
— Примерно месяца три, — ответил Тарковский.
— У вас всего полтора… Если что потребуется, если вы в чем-то будете нуждаться, не стесняйтесь, звоните, мы вам поможем…
Потом ему вручили портфель из крокодиловой кожи, в который была вложена папка со стихами и всевозможными подстрочниками и толкованиями.
Через некоторое время он был уже дома. Радости не было конца. Обо всем подробно поведал, жене. Ночь почти не спали.
А уже с утра Арсений Александрович принялся за работу…
Прошла неделя.
И вдруг опять среди ночи повторилась та же картина. На сей раз Тарковские не так сильно были обескуражены появлением неожиданных гостей в форме НКВД.
Арсений Александрович взял с собой портфель из крокодиловой кожи, папку и первые наброски некоторых переводов.
Проделав по ночной Москве тот же самый путь, он вновь оказался в знакомом кабинете. Только уже не было ни Маленкова, ни Суслова, как не было на столе ни коньков, ни разносолов. Стояли бутылки с «Боржоми».
Теперь с ним беседовал какой-то симпатичный человек. Он попросил извинения у Тарковского за то, что отняли столько драгоценного времени у поэта. Но, к сожалению, работу придется прекратить, потому что товарищ Сталин высказался категорически против издания сборника его стихов.
Еще раз извинившись, симпатичный человек стал прощаться с Арсением Александровичем.
Когда Тарковский повернулся, чтобы выйти из кабинета, сказал:
— А вы, товарищ Тарковский, забыли свой портфель.
— Это не мой…
— Нет, ваш. Мы вам его дарим.
Тарковский взял портфель и поспешил покинуть кабинет. Только дома обратил внимание, что портфель несколько пополнел и потяжелел.
Вместе с женой открыли его и ахнули: в нем оказалось пятьдесят тысяч сторублевыми купюрами.
— Что же с ними делать-то будем? — тихо спросила жена.
Помолчали.
— А знаешь что, — предложил Тарковский. — Давай-ка устроим себе длительное путешествие по Кавказу, по Черному морю. Пока в Москве будут проходить торжества, мы с тобой будем дышать вольным воздухом. Как?
Так и решили.
Вернулись Тарковские в Москву только весной следующего года…
147
В семидесятые года в разных аудиториях можно было услышать ходившие в качестве афористических строк такие стихи: «Порой о женщине мы судим, как о печке, И говорим: „Неплохо сложена“, или: „Мы спорили о смысле красоты. И он сказал с наивностью младенца: „Я за искусство левое. А ты?“ „За левое, но не левее сердца“, или: «Сердца, не занятые нами, немедля занимает враг“.
Причем многие произносившие эти строки не знали имени их автора — Василия Дмитриевича Федорова. С ним я близко сошелся в то время, когда оказался в штате журнала «Молодая гвардия». Поэт был членом редколлегии журнала. К тому времени он написал такие знаковые поэмы как «Проданная Венера», «Березовая роща», роман в стихах «Седьмое небо».
Однажды Василий Дмитриевич собрал нас всех в кабинете главного редактора, чтобы отметить очередной день рождения. Обращаясь к товарищам, он сказал:
— Я собрал вас для того, чтобы сообщить прелюбопытнейший факт моего жизнепребывания на земле. Родился я в Кемерово в 1918 году не то 23 февраля, не то 7 марта. При получении паспорта я обратился с запросом в родной город и получил метрику с мартовской датой, а совсем недавно на мой московский адрес пришла еще одна метрика, где обозначена февральская дата. Это не чья-то шутка, а исторический казус. Дело в том, что календарная поправка была внесена в год моего рождения, когда в Сибири орудовали Колчак и генерал Гайда. Они, как вы понимаете, советских установлений не признавали. Отсюда вывод: впредь до выяснения истинного срока рождения имею два праздника и промежуток между ними…
148
В беседе с преподавателем литературы студент заявил:
— Знаете, профессор, как только закончу институт, тут же начну работать над диссертацией.
Похвально, — говорит профессор.
— И напишу я диссертацию, за которую мне присудят не кандидатскую, а докторскую степень.
— Позвольте полюбопытствовать, а какую тему вы выберете для такой работы?
— Называться она будет так: «Великий советский сатирик Семен Бабаевский».
— Но, позвольте, Бабаевский никогда сатирой не занимался. Напротив…
— А «Кавалер Золотой Звезды»? Страна задыхалась от послевоенной разрухи, голода, холода, а у него в романе станичники-колхозники кружками сметану едят, масло в накладку на пышные булки намазывают. Сталин прочитал и от смеха умер…
149
Вышедший в свет в 1954 году роман Леонида Леонова «Русский лес» далеко не однозначно был принят критикой. Наибольшую полемику вызывали образы двух ученых, занятых проблемами будущего русского леса — Ивана Вихрова и Грацианского.
Особой непримиримостью к леоновскому роману отличались писатели Злобин и Дик.
Знавший о таком их отношении к своему роману, Леонид Максимович цитировал Лермонотова:
Рвется Терек, Дик и Злобин…
150
Во время свадьбы дочери драматурга Николая Федоровича Погодина Тани Сергей Владимирович Михалков спросил у отца жениха:
— И кем же теперь приходится вам Николай Федорович?
Сам же и ответил:
— Собутыльником.
151
Александр Трифонович Твардовский во время одной из прогулок по вечернему Переделкину делился о Чуковским:
— Вы знаете, Корней Иванович, вообще по стихам можно сразу узнать человека.
Не встретив со стороны Чуковского возражения, продолжил: Как-то я заболел, вызвал врача. Тот пришел, констатировал растяжение связок, прописал лекарство, а потом и говорит: «Рад был с вами познакомиться. Я ведь тоже, товарищ Твардовский, пишу стихи».
И прочитал такую галиматью, что я ужаснулся: неужели такой идиот может лечить людей? Сразу увидел, что и врач-то он никудышный…
152
Во время одной из встреч с питерскими литераторами я услышал любопытную историю из жизни Михаила Михайловича Зощенко, которую, как мне кажется, он сам придумал.
В начале тридцатых годов у него был роман с одной дамой. Но роман был осложнен тем, что у дамы помимо мужа был еще любовник. И вот они условились летом оказаться на Черном море. Он — в Сухуми, она — в Одессе. Встречу они обговорят специальный письмом до востребования на имя Зощенко, которое он получит в Ялте. В письме как раз и будет обусловлено место и время встречи.
Но у Зощенко, по-видимому, было обострено чувство подозрительности. И он для проверки ялтинских работников почты на всякий случай послал на собственное имя письмо «до востребования», в конверт которого вложил простой клочок газеты с собственной подписью.
Когда он приехал в Ялту и обратился на почту, то письма от женщины не оказалось, а его личное выдали, но с какой-то странной заминкой.
Прошло более десяти лет.
У него уже была другая дама сердца.
Они были вдвоем у Зощенко, когда прозвенел телефонный звонок.
Сняв трубку, Михаил Михайлович услышал голос диктора Зеленого театра, который умолял его выступить перед огромной аудиторией. Зощенко, не желая расставаться с дамой, пытался правдами и неправдами отказаться от выступления.
Вдруг дама, слышавшая разговор, спросила:
— Почему ты отказываешься от славы? Ведь слава тебе милее всего на свете.
Зощенко удивился:
— А ты откуда знаешь?
— Ну как же. Ведь ты сам себе письма пишешь. Однажды написал в Ялту, чтобы все в городе узнали, что знаменитый Зощенко удостоил горожан своим посещением.
