Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович
Приученный к сдержанности, я нервно реагировал на необузданный темперамент чад и домочадцев, на вербальную распущенность, царившую в доме. Правда-матка истекала кровью. Ее резали вдоль и поперек невзирая на лица, на чувства оппонента или случайного свидетеля распри. Брат и сестра боролись за свои права (как они их понимали) бунтарскими средствами, а я — выжиданием и терпеливостью, тем, что люди называют «себе на уме». Некоторое время я мог позволить себе такую роскошь — ведь мне было, куда отступать. У старших такая опция отсутствовала.
Любимчиков в семье не было. Разве что брата любили особой, скорее мужской любовью — за его исключительные способности. Нас же с сестрой — просто за то, что мы есть. И Алла и я были равнодушны к похвалам, да и внешних поводов для восторгов давали меньше. Жизнь была непростой. Но мы научились самостоятельно искать выход из любой ситуации, не привлекая родителей, по принципу — «лучше зажечь свечу, чем ругать темноту». Ругать темноту — удел мамы.
Наш мир был экспериментальной лабораторией, где истинно лишь то, что ново. Новые слухи, идеи, друзья, ботинки, книги, журналы пробуждали энтузиазм и надежды. Никаких традиций, доктрин, ритуалов, обеденных часов, никакой косности, канонов, семейных советов, стратегических планов. Слово «дисциплина» — синоним диктатуры. Да здравствует анархия! Все остальное вызывало зевоту. Даже бензин для выведения пятен соседствовал с уксусом в кухонном шкафу в чекушке из-под… уксуса. Ритуальными были только ссоры родителей.
Если мама сердилась на кого-то из нас, а я высовывался со своими аргументами, она реагировала просто и прямодушно: «А ты вообще молчи!» Я не обижался на дискриминацию — ясно, что мои доводы были неприемлемы, но неотразимы.
В школе и во дворе беспощадно обижали. Здесь уже ничто не напоминало той семейной дворовой атмосферы, какая была «у нас на Франка». Да и сами игры были другие. На Страстном больше дворового пространства. В центре пыльного, загазованного двора стояли качели, которые мы использовали преимущественно для игры в «жопки» или «сиськобол» — модификация русской лапты. Этого пространства хватало даже для игры в «чижика». «Чижик» тоже отдаленно напоминал лапту, только вместо мяча использовался деревянный брусок, заточенный с обоих концов, и бита.
Меня хватило на полгода. В январе 1957-го я вернулся во Львов. В свой дом. В свой класс. Словно и не уезжал. Но раздвоенность не исчезла. Напротив, она продолжала нарастать. И в июне я вновь принес свои документы в школу на ул. Москвина, но уже в соседнюю, 170-ю.
ТРУДНОВОСПИТУЕМЫЕ РОДИТЕЛИ
Более несхожих натур, чем мои родители, я не встречал. Трепетная и ранимая у мамы, доминирующая и самоуверенная у отца. Приоритеты отца лежали за пределами домашнего очага. Он не мыслил жизни без тусовок, выражаясь современнным языком. Юбилейные торжества, застолья, славословия и памятные подарки ценились как шанс быть замеченным и отмеченным. Домой он приходил поздно и лишь затем, чтобы отдохнуть от возлияний, выспаться и переодеться в свежевыглаженное. Отец благообразен, худощав, сдержан и ироничен. Молва не уставала напоминать, что мы с Аллой похожи на отца. Меня этот факт оставлял равнодушным и не мешал восторгаться красотой и молодостью мамы — эталона женственности. Но меня пугала в ней взрывоопасная чувственная смесь из любви, щедрости, страхов и ранимости.
В родовом сходстве — мистификация и трюкачество природы. Мы с братом словно с разных планет. Он бескомпромиссно похож на маму: монгольские лучистые глаза с маслиничным отливом, смолистые блестящие волосы, каждый — толщиной с копье. Я подозревал, что он был не прочь поменяться со мной внешностью, ибо сызмальства боготворил отца. Но почему-то при всей нашей непохожести в жизни малознакомые люди нас то и дело будут путать и принимать одного за другого.
Семейная жизнь шла у них через пень-колоду. Неудовлетворенность мамы выливалась в шумные разборки с припоминанием отцовских грехов — прошлых, настоящих и будущих. Сценарии мы с братом знали наизусть. Благодаря этому иной раз нам удавалось смягчить разгул страстей, кипевших на Страстном, театральными этюдами «по мотивам». Когда обстановка накалялась до критической температуры, мы перехватывали инициативу и доводили распрю до абсурда, превращали драму в водевиль, вдохновенно доигрывая роли за них. Родители получали уникальный шанс увидеть себя со стороны. Оба замолкали, из последних сил стараясь не рассмеяться, а нас уже нельзя было остановить. В конце спектакля отец, давясь от смеха, нервно перебрасывал беломорину из одного угла губ в другой, а мама, сверкая подобревшими глазами, произносила:
— Ну, детей надо иметь? Камни надо иметь. В печени!
Разрядка доставалась дорогой ценой. Нас самих выдумка не развлекала — воистину смех сквозь слезы. Мы-то знали, что завтра отец уйдет на работу, а мы останемся со своими проблемами дожидаться нового взрыва, новых травм. И мама, ища у нас поддержки, будет рассказывать нам все, что ей довелось пережить, брезгливо произносить имена незнакомых нам женщин (образные эпитеты предпочту опустить), которые «10 (15, 20, 30) лет пили ее кровь и кровь ее детей».
Случались дни, когда светлый Ангел спускался на землю — отец вдруг появлялся дома в 6 часов вечера, посылал нас с братом выгружать из сверкавшей никелем «Победы» коробки с крабами, балыками и прочими заморскими ананасами. Мы изумленно переглядывались, когда мама называла его Сенечкой, а Сенечка зорко следил, чтобы кто-то из нас ненароком не нагрубил маме. Малейшее подозрение на непочтительность к ней влекло строгий окрик, а то и предупредительную «оплеушку». На длительную обиду времени не оставалось. Да чего там, мы готовы были стерпеть сотни оплеух и покачаться вдобавок на дыбе, ради того чтобы эта семейная сказка не кончалась подольше. Пристроившись на диване, отец разворачивал газету и включал радио, которое никогда не слушал, но и выключать не разрешал, точно боялся пропустить сообщение ТАСС о снижении цен или амнистии. Через две минуты он уже мирно храпел, а покрывавшая его газета с каждой новой руладой вздымалась над ним, как белый парус. А на кухне в этот миг разворачивался во всем своем великолепии кулинарный гений мамы. Не проходило и часа, как на столе возникала куриная шейка, печеночный паштет со шкварками и любимое лакомство Сенечки — латкес, картофельные оладьи с хрустящей корочкой. Затем все вместе будили отца, и начинался семейный праздник.
В эти минуты мы были готовы признать в отце нашего учителя, старейшину и вождя племени. Этот день, если удавалось дотянуть его до конца в мире и благочестии, становился нашей Субботой, святой минутой, украденной у Вечности и контрабандой втащенной в наше скромное жилище.
Жизнь отца и матери была огранена войной. Для отца, прошедшего всю войну и дослужившегося до майора, это было время активной самореализации. На фронте вступил в партию, из которой его погнали в 59 году. Близость к генералитету обеспечивала ему известное влияние, которое он с успехом использовал и в послевоенные годы. К 80-м годам, когда вымерли старые большевики, и их место в патриотической обойме заняли ветераны, отец стал истым общественником, заседал в полудюжине комиссий при Всесоюзном комитете ветеранов, и даже ночью неохотно расставался с пудовыми орденами, значками, медалями, планками. Незадолго до смерти ему было пожаловано звание подполковника в отставке.
Маме же война принесла сплошные страдания. Под бомбами пешком с трехлетней дочкой уходила она из обреченного Львова, где ее застала война (решила погостить у сестры). Именно во время войны она чуть не каждый год рожала и теряла детей, отчаянно боролась за их жизнь. В мае 45-го пришла весть о гибели единственного брата. Зяма Болотин, Гвардии рядовой, погиб на четвертый день Берлинской операции. Половина семьи ее матери — расстреляна немцами или не вернулась с фронтов. Страх перед войной и потерей близких людей сопровождал ее до конца. Когда в 1994 году мамы не стало, я выгрузил из ее шкафов вырезки из газет и отрывных календарей, которых хватило бы на полновесную антологию — стихи о войне и утратах. Другая половина ее архива — сгодилась бы для антологии о материнской любви и любви к матери. Я не одну ночь мял в руках эти бесформенные пожухшие листочки, догадываясь, увы, слишком поздно, как мало ей было нужно от нас, выживших благодаря ее бессонным ночам, и как много мы ей недодали, занятые своими повседневными делишками.
Похожие книги на "Господи, напугай, но не наказывай!", Махлис Леонид Семенович
Махлис Леонид Семенович читать все книги автора по порядку
Махлис Леонид Семенович - все книги автора в одном месте читать по порядку полные версии на сайте онлайн библиотеки mir-knigi.info.