25 июня около двух тысяч войск разных цветов кожи и мундиров собрались у бараков Челси. Под звуки Гвардейского оркестра, игравшего на флейтах и барабанах, они быстрым шагом маршировали по улицам, а их приветствовали люди, собравшиеся, чтобы посмотреть «Ватерлоо» Конан Дойла в театре «Лицеум». Брэм Стокер, который в тот год опубликовал свой знаменитый роман «Дракула», нервно сопровождал в ложи колониальных премьеров и индийских принцев. Постановка «Ватерлоо», сказал он, была принята «в страстном экстазе лояльности».
26 июня принц Уэльский принимал в Спитхеде парад Великого флота: четыре ряда военных кораблей протянулись на расстояние тридцати миль. Это вызвало неописуемый взрыв энтузиазма. Они были непобедимыми владыками морей, символом Британской империи в зените ее моши.
«Ничто не может причинить нам вреда — ничто!» — с иронией заметил человек, который помнил это событие. Этот новый энтузиазм вдохнул жизнь в строительство империи, когда Сесил Родс и доктор Леандер Старр Джеймсон («доктор Джим», человек, любивший посидеть развалясь с неизменной сигарой в зубах) перекроили судьбу Южной Африки. Кого эти чертовы буры из себя воображали, когда год назад арестовали доктора Джима за налет на Трансвааль? Да, лондонский суд приговорил доктора Джима к пятнадцати месяцам тюрьмы.
Но для человека с улицы он стал героем. На вечернем приеме премьер-министр лорд Солсбери встретил защитника Джеймсона, знаменитого королевского адвоката Карсона, и сказал ему: «Жаль, что вы не привели с собой доктора Джима».
Занятый мыслями о Джин, Конан Дойл видел, что страна катится к войне. Налет Джеймсона, говорил он, был полнейшим идиотизмом. Но, как и Сесил Родс, он безгранично любил империю. Беда в том, думал он, что эти ура-патриоты, которые вопят против дядюшки Пауля Крюгера, действуют из вполне хороших побуждений, но они даже не знают, в чем суть дела; орут лишь бы орать.
В тот момент, мучимый мыслями о Джин, он никак не мог сосредоточиться на работе. «Читаю Ренана, чтобы успокоиться, — говорил он. — Вместе с гольфом и крикетом это должно поддерживать меня в нормальном состоянии — и душу, и тело».
С прошедшей осени у него было очень много публичных выступлений. Он покорил «Нью-Вэгабондз клаб», в котором собирались почти все литературные знаменитости — от госпожи Хамфри Уорд до более, молодого, но впечатляющего романиста по имени Г.Дж. Уэллс. Он читал для модных благотворительных организаций, его избрали «ответственным за литературу» в «Ройал Сосайетиз клаб», а председательствуя на ежегодном обеде в Ирландском литературном обществе, он несколько ошеломил аудиторию, утверждая, что лучшие произведения ирландской литературы были созданы не столько кельтами, сколько саксами.
«Кельты, — продолжал он, — самый консервативный народ из всего человечества. Мысли кельта обращены назад, его пороки и добродетели остаются такими же, как у его доисторических предков. Его жизнь в Ирландии состоит из непрерывного тяжелого труда, а с душой, которая более чем у кого-то другого полна огня, сострадания и юмора, он расходует себя в мечтах на холмистых склонах или в рассказах у зимнего камина. Дайте ему культуру, дайте ему Католический университет, о котором мы столько слышим, и кельтская Ирландия сможет отправить в Лондон своих Ренанов и Пьеров Лоти подобно тому, как кельтская Бретань посылает их в Париж».
А в августе 1897 года произошла острая стычка с господином Холлом Кейном.
Это случилось незадолго до выхода в свет романа Холла Кейна «Христианин». Листая газеты и журналы в Авторском клубе, он вспыхнул от гнева, когда натолкнулся на то, что практиковалось уже на протяжении определенного времени. Он сел и написал взрывное письмо в газету «Дейли кроникл».
«Когда господин Киплинг пишет такую поэму, как «Отпустительная молитва», он не заявляет публично, что он о ней думает и как она была написана. Когда господин Барри создает такое прекрасное произведение, как «Маргарет Огилви», он не выступает с длинными интервью и объяснениями с целью разрекламировать его еще до публикации. Сама прелесть литературы привлекает к поэме или рассказу пытливого читателя, а обычные рекламные агентства представляют их достоинства широкой публике. Как литератор, я просил бы господина Холла Кейна придерживаться таких же методов…
Книга господина Холла Кейна еще не увидела свет, и я желаю ей всяческого успеха, когда она появится, но думаю, что несовместимо с достоинством нашей общей профессии, чтобы кто-то брал газету за газетой и читал комментарии самого господина Кейна о той громадной задаче, которая перед ним стояла, и колоссальной работе, которая привела к ее выполнению, с описанием мельчайших деталей ее различных фаз и трудностей, которые пришлось преодолеть. Такие вещи должны говорить другие люди, а в том, что об этом заявляет сам автор, есть что-то нелепое и оскорбительное».
Расходившись, он рубил направо и налево. «В каждой высокой профессии — будь то право, медицина, военное дело или литература — есть определенные неписаные законы: джентльменская этика, которая обязательна для всех, особенно для первых лиц профессии. Не будет ли в противном случае отрицательного влияния на молодых писателей?»
Такие взгляды, конечно, не в моде в наши дни. Сегодня молодой писатель, если ему сказать, что он сможет разрекламировать свою новую книгу, покрасит в синий цвет нос и помчится в ресторан «Айви», надев на шею плакат о своей книге. Это не профессионал, он занимается вымогательством. Но Для Конан Дойла ненависть к самораздуванию была совершенно реальной. Он считал это, как сам говорил, делом нелепым и оскорбительным. И хотя проходили слушки о том, что эту его точку зрения никогда не разделил бы Джордж Бернард Шоу, большинство современников ее разделяло. Он сам пригрозил забрать из «Странда» серию рассказов, если он напечатает хвалебную заметку о них еще до публикации.
Последующая переписка с Холлом Кейном, которая велась, главным образом, в конфиденциальном порядке, разоблачает ирландца как вспыльчивого, льстивого и скользкого уроженца острова Мэн. Что касается саморекламирования, Холл Кейн в обиженном тоне возразил, что он никогда не делал ничего подобного. К случаю с «Христианином», как утверждал Холл Кейн, это никак не относилось.
Интервью в «Дейли ньюс», статья и заметки в журнале «Букмэн» были напечатаны без его ведома и согласия и на самом деле прямо противоречили выраженному им желанию.
Может быть, это так и было, хотя внутренний голос опять подсказывает, что интервью редко даются таким образом, чтобы ясно не оговаривалось, что они не будут напечатаны. Конан Дойл никогда об этом не забывал. Он держал это в голове и тогда, когда к концу октября они переехали, наконец, в новый сельский дом.
Дом назвали «Андершо», потому что над его красной черепичной крышей и длинным, высоким фасадом нависали ветви деревьев. От находившихся позади дома ворот, которые выходили на главную улицу, вниз по крутому холму вела посыпанная гравием аллея. Дом, перед которым находился теннисный корт, с пустынной долины смотрелся как картинка из немецких народных сказок. Вдобавок к Бригадиру он купил еще одну верховую лошадь, кобылу каурой масти; этих двух лошадей можно было использовать с экипажем, на котором в той местности, покрытой лесами и вереском, ездила Туи. Для этого он нанял умелого кучера по имени Холден.
Но вселение в дом не обошлось без неприятностей. В холле «Андершо» большое окно было украшено многочисленными гербами. Но среди этих украшений он по какой-то необъяснимой рассеянности забыл повесить герб Мадам. Очень часто, поступая неправильно, он действовал необдуманно. Чувства и комментарии Мадам, когда они оба стояли перед окном и поняли, чего там не хватает, лучше не описывать. Ее раздражение было лишь смягчено его обещанием, что гербы Фоли скоро будут установлены в окне над главной лестницей. Но в «Андершо» он впервые за четыре года мог работать в собственном кабинете. И именно там, задолго до того, как это ему предписывают, он решил воскресить Шерлока Холмса.
