«Чувствую себя очень зыбко…» - Бунин Иван Алексеевич

Что это такое, этот Иван Иванович и эти назойливо вонючие ночи, когда почему-то “надо колоть глаза”? Это – новый рассказ советской знаменитости, Бор. Пильняка, под заглавием “Человеческий ветер”.

А вот еще одна очень занятная история: “Отец”.

Еврей Фроим, ломовой извозчик, имел дочь Басю, которая росла до двадцати лет у бабушки, “не в Одессе, а в Тульчине”, стала “женщиной исполинского роста, с громадными боками и щеками кирпичного цвета” и наконец явилась однажды к отцу.

“Папаша, – сказала она оглушительным басом, – меня уже черти хватают от скуки. Знай, что бабушка умерла в Тульчине!”

Фроим отнесся к дочери совершенно равнодушно, даже не сказал ей “здравствуй”. А она “повесила на веревку отцовские портянки, выбросила за окно прокисшие овчины и подала отцу ужинать. Старик выпил водки и съел зразу, пахнувшую, как счастливое детство. А она надела оранжевое платье и мужские штиблеты, надела шляпу, увешанную птицами, и села за воротами на лавочке. И вечер шатался возле лавочки, и небо было красно, как красное число в календаре… И мимо Баськи прошли Соломончик и Моня, раскачиваясь, как девушки, узнавшие любовь, и стали двигать руками, показывая, как бы они стали обнимать Баську. И вот Баська тотчас же захотела этого.

Поэтому она стала шаркать по земле толстыми ногами, обутыми в мужские штиблеты, и сказала отцу: “Папаша, – сказала она громовым голосом про Соломончика, – посмотрите на этого господинчика: у него ножки, как у куколки, я задушила бы такие ножки!” И с этого дня стала шить себе приданое, а с ней “сидели рядом беременные женщины, которые наливались всякой всячиной, как коровье вымя, а вокруг нее текла жизнь Молдаванки, набитая сосущими младенцами, сохнущим тряпьем и брачными ночами, полными пригородного шику и солдатской неутомимости…” Баська послала своего отца свататься к отцу Соломончика, “живот которого лежал на столе под солнцем, и солнце ничего не могло с ним поделать”. Но отец Соломончика не согласился на брак, и Баська ругала своего отца “рыжим вором”, и ему пришлось идти искать ей нового жениха, Беню. А Беня оказался в публичном доме, – “он лежал с женщиной по имени Катюша, которая накалякала для него свой расписной, свой русский и румяный рай”. Когда старик заглянул к нему, “он закрыл простыней голые Катюшины ноги и сказал, что подумает насчет предложения жениться на Баське” – и в конце концов предложение это принял…

А это что такое? А это – рассказ другой советской знаменитости, Бабеля, о котором (так же, впрочем, как и о Пильняке и многих прочих) не только с жаром и с восхищением года два писалось почти во всех зарубежных газетах, но пишется теперь уже и во французских ежемесячниках. Правда, некоторые кое в чем и упрекают Бабеля. Вот, например, “Дни” недавно судили о собрании рассказов этого самого Бабеля, “которое является некоторым итогом его творчества”, и нашли “творчество” это неравноценным. “Бабель обладает интересным бытовым языком, без натяжки стилизует иногда целые страницы – например, в рассказе «Сашка-Христос»… Но рассказы его из одесской жизни производят менее благоприятное впечатление… Есть кроме того вещи, на которых нет отпечатка ни революции, ни революционного быта, как например, в рассказе «Иисусов грех»”.

Однако Бабель все же Бабель! О рассказе “Иисусов грех” газета высказалась даже довольно решительно: к сожалению, говорит она, – хотя я не совсем понимаю, о чем тут сожалеть?

“К сожалению, особо характерные места этого рассказа нельзя привести за предельной грубостью выражений, а в целом он, думается, не имеет себе равного даже в антирелигиозной советской литературе по возмутительному тону и гнусности содержания: действующие его лица – Бог, ангел и баба Арина, служащая в номерах и задавившая в кровати ангела, данного ей Богом, заместо мужа, чтобы не так часто рожала…” Это приговор уже суровый, хотя несколько и несправедливый, ибо “революционный отпечаток” в рассказе есть. Но за всем тем, повторяю, этот Бабель есть звезда, надежда русской литературы, одно из ярких доказательств того, что “жива Россия”, в то время, как эмиграция, а в частности и эмигрантская литература, – тлен, “окостенение”… Так, по крайней мере, говорят в Париже и в Москве. Можно ли представить себе что-нибудь более растленное и вообще более низкое во всех смыслах, чем то (чрезвычайно типичное), что я только что цитировал? Но вот, говорят. Дико, неправдоподобно? Ничего, сойдет! Преступи все пределы – сим победишь. Оглушай человека так, чтобы у него язык прилип к гортани. И оглушают. Вот недавно Горький даже зарыдал от восторга и рукой махнул: “даже я, говорит, не могу так хорошо писать, как теперь в России пишут!”

Зачем все это говорится, пишется? И в Париже, и в Москве это говорится и пишется с одной, конечно, целью: для посрамления тех, кто осмеливается быть против революции.

Что такое эмиграция и что такое Россия?

Эмиграция такова, что ей осталось одно – пуля в рот.

Мне недавно прислали вырезку из московских “Известий”. Вырезка эта – статейка о моем романе “Митина любовь”. И начинается она с больших похвал. Этот прием теперь вообще в большом ходу даже и в нашей, эмигрантской, печати: для видимости беспристрастия и для пущего эффекта унижение, например, дела Белой Армии начинают с поклонов: что ж, мол, и говорить, дело было в начале святое, прекрасное… Так и тут. Начинается с похвал. Произведение удивительное… и потому страшно показательное для эмиграции. “Бунин – художник и потому не может не чувствовать близкую ему среду и волей-неволей вынужден показать то, что он видит в ней и в себе, – то новое в смысле жизнеощущения, что нажито интеллигентской психикой в эмигрантщине… вынужден показать, до чего эта психика опустошена, выпотрошена, проституирована…” Почему она проституирована? А потому, что мой Митя есть человек с психикой чисто эмигрантской, – нужды нет, что он умер за двадцать лет до эмиграции! – что он “предан пороку Содома и идеалу Мадонны” и стреляется. Да туда ему и дорога, говорит московская газета и прибавляет: “Выстрел в рот для эмигрантской интеллигенции – единственный выход!”

И еще прислали мне московский иллюстрированный журнал “Прожектор”, издаваемый газетой “Правда”. И там опять обо мне, о Шмелеве, о Куприне, о Мережковском, – большая статья какого-то Воронского под заглавием “Вне жизни и вне времени” и с нашими карикатурными изображениями: Мережковский, самого гнусного вида, в купальном костюме, провертев дыру в женскую купальню, приставил к этой дыре подзорную трубу; Куприн, раздутый, как утопленник, сидит с бутылью водки, а над ним, в облаках, его мечта – мордастый “белый” генерал; Шмелев подобострастно лежит у ног лубочного замоскворецкого Кит Китыча; я – тону в болоте, и подпись под этой картинкой из моей “Несрочной весны”. В рассказе этом изображен вовсе не эмигрант, а москвич, тонущий вовсе не в парижском, а именно в московском болоте. Но Воронский этим ничуть не смущается, он лжет, не моргая: “Бунин, – говорит он, – показал нам образ человека в стане белых, дотлевающего в могильной яме”. Я вообще опять являюсь тут главным козлом отпущения. Начинается опять с похвал. Но опять все только для того, чтобы сказать потом поубедительней, до чего я и все, кого я изображаю, в болоте, в могильной яме. Чем это доказывается? Помимо “Несрочной весны”, еще и многими другими произведениями из книги “Роза Иерихона”. Там под каждой вещью поставлены мною даты. Но, ничуть этим не смущаясь, Воронский берет как раз те, что написаны еще даже до революции, и говорит: вот видите, каковы настроения и темы у Бунина и что сделала с ним эмиграция, “эмигрантское мракобесие”… И так же лжет он и на Шмелева: “Шмелев показывает нам другой тип из того же белого стана, бессильного кликушу, юродивого, дошедшего до исступления в своей ненависти ко всему новому…” А это чем доказывается? Тем, что Шмелев написал “Солнце мертвых”. Правда, произведение это написано от лица человека, погибшего вовсе не в эмиграции, а в Крыму, и то новое, что доводит его до исступления, есть пещерный голод, пережитый Крымом при большевиках. Но ничего, сойдет.