Дочь Востока. Автобиография - Бхутто Беназир

28 апреля 1978 года. Тюрьма Кот-Лахпат. Рассказывает доктор Зафар Ниязи, дантист моего отца.

Когда я посетил господина Бхутто в тюрьме Кот-Лахпат в апреле, я обнаружил резкое ухудшение состояния его полости рта. Условия содержания в тюрьме в высшей степени антисанитарны, диета крайне неудовлетворительна. Десны господина Бхутто воспалены, болезненны, но тюремные условия не позволяли мне оказать ему помощь в полной мере. Я не уверен в эффективности какой-либо помощи в таких условиях. После посещения я направил военным властям доклад, констатируя, что не смогу принести господину Бхутто помощь в качестве его дантиста, если условия содержания его не будут улучшены. Понимаю, что военным властям этот доклад может не понравиться. Я часто оказываю помощь иностранным дипломатам, и военные, конечно, будут опасаться, что я поделюсь с ними тем, что узнал. Из предосторожности я дал копию доклада жене, попросив передать иностранным корреспондентам, если меня арестуют.

Полиция появилась в доме доктора Ниязи через два дня. Его арестовывали дважды, в первый раз его оторвали от пациента под наркозом. «Дайте мне час, чтобы закончить», — попросил он полицейских, но ему отказали, он вынужден был оставить пациента в кресле. Во время первого ареста полиция устроила в доме ночной обыск, все перерыла в поисках чего-нибудь криминального. Нашли бутылку вина, подаренную американским коллегой доктора Ниязи, протезистом, наезжавшим в его клинику каждые три месяца. Доктора Ниязи обвинили в хранении дома алкогольных напитков.

Доктор Ниязи провел в заключении полгода — по «алкогольному» обвинению. Он не член ПНП, вообще политикой не занимался. Когда его выпустили, отца уже перевели из Кот-Лахпат в камеру смертников Центральной тюрьмы Равалпинди. Доктор Ниязи подал заявление на посещение отца, но ему отказали.

21 июня 1978 года. Центральная тюрьма Равалпинди. Мой 25-й день рождения.

Я сижу в маленькой комнатке в отеле «Флэшман» в Равалпинди. Сегодня день свидания с отцом. То и дело поглядываю на часы. Мать задерживается. Адвокаты отца добились судебного разрешения на совместное посещение отца в мой день рождения. Уже полдень. С девяти утра я жду, когда полиция доставит ее на самолете из Лахора. Вечно у них все не так.

Я обеспокоена состоянием здоровья матери. У нее ужасные головные боли, она очень быстро устает. Свалившиеся на нас невзгоды оказали разрушающее воздействие, она заметно сдает, давление все падает. Дважды в самолете, при полетах между Лахором и Равалпинди, мать теряла сознание. Адвокаты ходатайствовали о переводе ее в Исламабад, откуда легко доехать до Равалпинди по шоссе, но ее по-прежнему удерживают в Лахоре. Снова она одна. Чуть скрашивает ее одиночество котенок Чу-Чу, которого я контрабандой пронесла в кармане. Мама говорит, что с ним жизнь не кажется такой противной. Котенок держит лапку на ее руке, когда она возится со своими пасьянсами.

Разглаживаю свой шальвар хамиз. Хочу в свой день рождения выглядеть поприличнее, показать родителям, что я не пала духом. Час дня. Два часа. Это одна из их любимых уловок. Сколько уже раз так было за время моего заключения: подготовлюсь к указанному ими же часу, и жду, жду час за часом, томлюсь в безвестности. Свидания с отцом раз в две недели помогают мне держаться, и военные это знают. И потому опаздывают, и мне остается лишь полчаса, чтобы увидеться с отцом. А то и вообще могут не приехать. Распоряжение суда… Что им суд!

Три часа. Полчетвертого. Тюремные правила определяют время свидания до заката, с заходом солнца все посетители должны покинуть тюрьму. Вспоминаю мой прошлый день рождения. Праздник на газонах Оксфорда кажется событием столетней давности. Да и было ли это вообще…

Четыре. Наконец-то узнаю, что мать прибыла в аэропорт.

— С днем рождения, Пинки! — Она обнимает меня у входа в тюрьму.

Нас обеих ведут к камере отца.

— Нам повезло, что ты родилась в самый длинный день в году, Пинки, — улыбается отец, когда мы наконец до него добрались. — Даже всемогущие защитники отечества не могут приказать солнцу уйти за горизонт раньше.

Его перевели в другую камеру, выходящую во внутренний двор. По периметру двор окружают армейские палатки. У входов расставлены солдаты-часовые. Это у них называется беспристрастным гражданским судом. Настоящая военная операция! Мы в военном лагере.

Камера размером шесть на девять футов. Дверная решетка комнаты надзирателей затянута москитной сеткой,

здесь же в воздухе носятся стаи мух и кровососущих насекомых. Под потолком висит вниз головой спящая летучая мышь. По стенам шмыгают бледные, как будто выцветшие ящерки.

Мать показывает на голую металлическую койку.

— Я две недели назад послала тебе матрас. Не дали?

— Нет, не дали.

Спина отца в ссадинах и синяках. Тонкая тюремная подстилка не защищает тело от ребер кровати. Два раза отец переболел в тюрьме гриппом, окончательно испортил желудок — вода некипяченая. Его несколько раз рвало кровью, случались кровотечения из носа. Крайне исхудал.

Но по-прежнему бодр! Он никогда не терял присутствия духа.

— Пинки, ты должна на Эйд съездить в Ларкану, помолиться на могилах предков.

— Но, папа, тогда я пропущу следующее свидание с тобой.

— Мать под арестом. Остаешься ты.

Для меня это испытание. Я ни разу не молилась на семейном кладбище в Эйд и не принимала традиционных визитов родственников и односельчан в Наудеро. Эта обязанность всегда лежала на плечах мужчин. Братья сопровождали отца, если Рамазан совпадал со школьными каникулами. Я поникла духом.

— И помолись у Лал-Шахбаза Каландера. Я в послед ний Эйд не успел.

Лал-Шахбаз Каландер — один из наиболее почитаемых святых. Моя бабушка молилась над его могилой, когда отец, еще грудным ребенком, тяжело заболел и едва не умер. Услышит ли Бог молитву дочери о спасении того же человека?

Мы сидим во дворе в течение целого драгоценного часа, рядом, голова к голове, три тюремщика, следящих за нами, не слышат того, что мы тихо шепчем друг другу. Но сегодня они почему-то к нам благосклонны и делают вид, что не замечают нарушения.

— Тебе двадцать пять, уж и на выборах выставляться можно, — шутит отец. — Только вот Зия выборы запретил.

— Ох, папа… — Мы смеемся. Как это у нас получается? Где-то в этой тюрьме находится виселица, тень которой накрыла наши жизни. Отец рассказывает, что его провоцируют, хотят вызвать вспышку неконтролируемого гнева. Каждую ночь на крышу над его камерой взбирается кто-то в тяжелых башмаках и топает там всю ночь. Ту же самую подлость они использовали против Муджиба ур-Рахмана во время гражданской войны в Бангладеш. Они надеются, что заключенный не выдержит, разразится руганью, и какой-нибудь «нервный» солдат, якобы потеряв над собою контроль, пристрелит его. Отец, однако, лишь регистрирует эти издевательства и использует их в суде.

Я вернулась в отель «Флэшман» в привычном сопровождении военных машин. Иногда их две-три, иной раз конвой вспухает до семи-восьми, даже до десятка. Народ провожает колонну взглядами. Некоторые смотрят с симпатией, некоторые опускают взгляд, как будто не хотят верить глазам.

Над городом висит пелена молчания. Вся страна притихла. Говорят, что арестовано свыше ста тысяч человек. «Зия не приведет в исполнение приговор премьер-министру, — шепчутся люди. — Это невозможно». Всеобщая тема разговоров — процесс моего отца, приговор ему, его апелляция в Верховный суд.

Несмотря на возражения отца, мы подали апелляцию в Верховный суд в Равалпинди. «Я обязан уважать мнение жены и дочери не только из родственных соображений, но и по причинам более возвышенного свойства, — писал отец Яхья Бахтияру, бывшему генеральному прокурору и руководителю юристов отца при Верховном суде. — Обе они играли героические роли в этой опасной игре в это опасное время. Они заслужили право влиять на мое решение».

Суд начал рассмотрение дела в мае. Хотя обычно обвиняемому предоставляют месяц на обжалование приговора, отцу дали лишь неделю. Юристы отца остановились во «Флэшмане», где мы устроили импровизированный офис и следили за ходом слушания дела. Мне помогали несовершеннолетняя дочь доктора Ниязи, Ясмин Ниязи, Амина Пирача, поддерживавшая связи адвокатской команды с иностранной прессой. Приехала на помощь и моя старая подруга из Оксфорда Виктория Скофилд, ставшая после меня президентом Оксфордского дискуссионного общества.