Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 68
Каждый такой счет должна была подписать заведующая финансовым отделом, старая большевичка из ленинской гвардии еще времен «Искры».
Эта толстая пожилая дама в вязаной кофте с оторванной нижней пуговицей, с добрым, но измученным финансовыми заботами лицом и юмористической, почти гоголевской фамилией – не буду ее здесь упоминать – брала счет, пристально его рассматривала и чесала поседевшую голову кончиком ручки, причем глаза ее делались грустными, как у жертвенного животного, назначенного на заклание.
– Неужели все это вы умудрились настрочить за одну неделю? – спрашивала она, и в этой фразе как бы слышался осторожный вопрос: не приписали ли вы в своем счете что-нибудь лишнего?
Затем она тяжело вздыхала, отчего ее обширная грудь еще больше надувалась, и, обтерев перо о юбку, макала его в чернильницу и писала на счете сбоку слово «выдать».
Автор брал счет и собирался поскорее* покинуть кабинет, но она останавливала его и добрым голосом огорченной матери спрашивала:
– Послушайте, ну на что вам столько денег? Куда вы их деваете?
Эти, в сущности, скромные выплаты казались ей громадными суммами.
Куда вы их деваете?
Могли ли мы с ключиком ответить на ее вопрос? Она бы ужаснулась. Ведь мы были одиноки, холосты, вокруг нас бушевал нэп… Наконец, «экутэ ле богемьен» – это ведь было не даром! Мы молчали.
Она огорченно махала рукой. В самом деле, что она могла о нас подумать? Беспартийные, без роду без племени, неизвестно откуда взявшиеся, сомнительно одетые, с развязными манерами газетной богемы… Правда, не лишенные литературного таланта… И этим-то, в общем, подозрительным личностям приходилось выдавать святые партийные деньги.
Она так привыкла к понятию «партийная касса», чтo всякие деньги считала партийными и отдавать их на сторону считала чуть ли не преступлением перед революцией. Подписывая наши счета, она как бы делала вынужденную уступку новой экономической политике. С волками 1ть – по-волчьи выть. Ее можно было понять.
Ключик зарабатывал больше нас всех. Он вообще ро-1лся под счастливой звездой. Его все любили.
– Что вы умеете? – спросили его, когда он, приехав 13 Харькова в Москву, пришел наниматься в «Гудок».
– А что вам надо?
– Нам надо стихи на железнодорожные темы.
– Пожалуйста.
Получив материал о непорядках на каком-то железнодорожном разъезде, ключик, как был в расстегнутом пальто, сел за редакционный стол, бросил кепку под стул и через пятнадцать минут вручил секретарю редакции требуемые:тихи, написанные его крупным, разборчивым, круглым почерком.
Секретарь прочел и удивился – как гладко, складно, а главное, вполне на тему и политически грамотно!
После этого возник вопрос: как стихи подписать?
– Подпишите как хотите, хотя бы «А. Пушкин», – сказал ключик, – я не тщеславный.
– У нас есть ходовой, дежурный псевдоним Зубило, под которым мы пускаем материалы разных авторов. Не
возражаете?
– Валяйте.?
Через месяц ходовой редакционный псевдоним прогремел по всем железнодорожным линиям, и Зубило стал уже не серым анонимом, а одним из самых популярных пролетарских сатирических поэтов, едва ли не затмив славу
Демьяна Бедного.
Ключик-Зубило оказался бесценной находкой для «Гудка».
Синеглазый и я со своими маленькими фельетонами на внутренние и международные темы потонули в сиянии славы Зубилы. Как мы ни старались, придумывая для себя броские псевдонимы – и Крахмальная Манишка, и Митрофан Горунца, и Оливер Твист, – ничто не могло помочь. Простой, совсем не броский, даже скучный псевдоним Зубило стал в «Гудке» номером первым.
Когда Зубилу необходимо было выехать по командировке на какую-нибудь железнодорожную станцию, ему давали отдельный вагон!
Он часто брал меня с собой на свои триумфальные выступления, приглашая «в собственный вагон», что было для меня, с одной стороны, комфортабельно, но с другой – грызло мое честолюбие.
Ключик-Зубило выступал со своими знаменитыми буриме перед тысячными аудиториями прямо в паровозных депо, имея не меньший успех, чем наш харьковский дурак, некогда сделавший свою служебную карьеру стишками молодого ключика.
Но в «Гудке» произошло еще одно чудо.
В числе молодых, приехавших с юга в Москву за славой, оказался наш общий друг, человек во многих отношениях замечательный. Он был до кончиков ногтей продуктом западной, главным образом французской культуры, ее новейшего искусства – живописи, скульптуры, поэзии. Каким-то образом ему уже был известен Аполлинер, о котором мы (даже птицелов) еще не имели понятия. Во всем его облике было нечто неистребимо западное. Он одевался как все мы: во что бог послал. И тем не менее он явно выделялся. Даже самая обыкновенная рыночная кепка приобретала на его голове парижский вид, а пенсне без ободков, сидящее на его странном носу и как бы скептически поблескивающее, его негритянского склада губы с небольшой черничной пигментацией были настолько космополитичны, что воспринять его как простого советского гражданина казалось очень трудным. Между тем среди всех нас, одержимых духом революции, он, быть может, был наиболее революционно-советским.
Он дружил с наследником (так мы назовем одного из нашей литературной компании), который и привел его к нам в агитотдел Одукросты, а потом и в так называемый коллектив поэтов, где он (назовем его просто друг), хотя большей частью и молчаливо, но весьма неравнодушно, принимал участие в наших литературных спорах.
Мы полюбили его, но никак не могли определить, кто же он такой: поэт, прозаик, памфлетист, сатирик? Тогда еще не существовало понятия эссеист.
Во всяком случае, было ясно, что он принадлежит к левым, даже, может быть, к кубо-футуристам. Нечто маяковское всегда витало над ним. В нем чувствовался острый критический ум, тонкий вкус, и втайне мы его побаивались, хотя свои язвительные суждения он высказывал чрезвычайно редко, в форме коротких замечаний «с места», всегда очень верных, оригинальных и зачастую убийственных. Ему был свойствен афористический стиль.
