Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович

Деготь уговорил заведующую этим отделом Дину Соломоновну Кислик, и она порекомендовала меня известному «лениноводу», редактору из «Советской России» Александру Ефимовичу Лазебникову (спустя много лет, перед самой эмиграцией от Эстер Маркиш, вдовы расстрелянного еврейского писателя Переца Маркиша, я узнал, что он приходился ей родным братом). Так, на кривой козе я въехал в журналистику.

Ничего удивительного, что в свои 16 лет я плохо ориентировался в газетных лабиринтах. Откуда мне было знать, что советская журналистская нива расчерчена на газетные полосы, неусыпно контролируемые закрепившейся на них мафией? Самая широкая и плодоносная полоса — ленинская. Она кормит полчища историков партии и старых большевиков, которым однажды посчастливилось постоять у соседнего писсуара рядом с Ильичом и которые до конца дней делились воспоминаниями о «кристально чистой струе».

Лазебников не заинтересовался темой, которую я предложил, — воспоминания Деготя о встречах с Лениным. Эти воспоминания вышли отдельной книгой «Под знаменем большевизма» в 1930 году. После ареста автора в 1938 году книга на десятилетия застряла в спецхране. Судьба книги, как и ее автора, была типичной для своего времени. А какой ей быть? Ведь она содержала неканонические воспоминания о Ленине и изобиловала именами еще не расстрелянных «врагов народа». Володя долго озирался, передавая мне бесценный экземпляр. Умолял никому не показывать. Книга была в прекрасной сохранности, но почему-то часть первой страницы была грубо выдрана. Мне и раньше приходилось сталкиваться с этой разновидностью вандализма, чисто советского по форме и страусиного по сути. Изъятие предисловия уже из готовой книжной продукции сродни белым пятнам в газетном столбце. Нелегальное становится чуть-чуть легальней. Одесский писатель Евгений Голубовский рассказывал об изданном в оккупированной немцами Одессе сборнике стихов Н.Гумилева. Этот сборник можно было без труда приобрести в городе и после войны с аккуратно вырезанным предисловием. Меня не оставляло ощущение, что и это изъятие совершено преднамеренно. Но Володя невинно пожимал плечами — дескать, знать не знаю… Это разжигало мое любопытство, удовлетворить которое я смог, лишь спустя 25 лет. Книга обнаружилась в одном из книгохранилищ Берлина, и через неделю я листал неповрежденный экземпляр. Отсутствующая в Володином экземпляре страница начиналась хрестоматийным «Родился я в бедной еврейской семье…». Подтвердилось мое предположение, что изъятие этих «зловещих» строк дело рук младшего Деготя, скрывавшего свое полуеврейское происхождение. Французскую половину он тоже не афишировал. Я с легкостью прощаю ему этот грех. Да и не только ему.

А мемуары Деготя-отца, несмотря на характерное для ностальгирующих по подпольной романтике революционеров злоупотребление деталями, оказались действительно занимательным чтением. Чего стоят, например, откровения из первых рук о революционном опыте легендарного налетчика Мишки Япончика! До всей правды жизни даже Бабель не дотягивал. После серии успешных налетов (публичный дом Азенберга, тюрьма, гостиница «Лондонская») Япончик решил, что пришло время заявить о себе как о полководце, командующем не только жульем, но и солдатами революции. В апреле 1919, когда красные завладели Одессой, он предложил им свои услуги и попросил выделить для своей банды 2000 штыков. Большевики встревожились. Во-первых, неловко было выступать под одними знаменами с бандитней и анархистами. Во-вторых, а что если те разочаруются в новой власти и повернут штыки против нее? Но Мишка напомнил товарищам, что до революции его сослали на каторгу за убийство нескольких полицейских и филеров, а грабил он только княгинь и офицеров. Большевиков, естественно, этот аргумент убедил (термин «социально близкие» еще не родился, но прецедент появился). Оставалось придумать, как интегрировать его пацанов в революционную структуру, не потеряв лица. Всю Мишкину банду, по предложению Деготя, оптом приняли в «профсоюз безработных», Совет которого был сколочен еще во время оккупации Одессы войсками Антанты.

Что касается их лояльности, то кто не рискует, тот не берет Перекопы. К тому же за него держал мазу сам Григорий Иванович Котовский. Даже распустили слух по городу, что Мишка состоит секретарем одесского ЧК. Короткая карьера свежеиспеченного красного командира началась с опереточного парада. Япончик на белом коне с серебряной саблей и красным знаменем театрально гарцевал во главе полка своего имени, навербованного исключительно из воров. Лошадей и винтовки предоставил революционный комитет, а обмундирование — сплошь «трофейное». Мелькали бургундские вензеля и красная выпушка на румынских погонах, надраенные пуговицы с британской короной на греческих кителях, итальянские офицерские сабли, белые матросские гетры, красные фески, канотье, цилиндры, буденовки и котелки. Но после первой же встречи с противником — то ли с петлюровцами, то ли с атаманом Григорьевым — вся камарилья в панике бежала, захватывая по дороге все, что могло передвигаться быстрей их, — от подвод до бронепоездов. Вскоре они снова появились в Одессе. Пошли грабежи, убийства, беспорядочная стрельба, наводившая ужас на население. А Мишку ждал бесславный конец — он был хладнокровно расстрелян военным комиссаром Урсуловым, наплевавшим на всенародную Мишкину славу и литературное бессмертие.

— Ты понимаешь, что ты поймал бога за бороду? Тебе никогда не придется больше унижаться и думать о куске хлеба. — Радовался Деготь, когда вышел номер «Комсомолки» с моим опусом под заголовком «За ним охотились 19 контрразведок». А сколько их тогда было, кто-нибудь знает, кроме Дона Аминадо?

В земле ворочалися предки,

А над землей был стон и звон.

И сорок две контрразведки

Венчали Новый Вавилон.

— У меня не было отца-революционера. — Вяло сопротивлялся я доводам старшего товарища. — И я не хочу всю жизнь заниматься прославлением отцов вашей революции. Все, что мне надо, — это накопить папку с публикациями. (По новым правилам, для поступления на журфак требовались публикации или двухлетний стаж редакционной службы).

Время стыдиться этой «публицистики» еще не пришло. Я с легкостью оправдывал сомнительные средства высокой целью.

Зато Деготь подсовывал мне запрещенную литературу — от Роже Гароди до свежих номеров западных журналов, с упоением переводил мне с французского подписи к карикатурам и политические анекдоты.

При встречах он вел себя так, словно за нами гнались с ищейками. Деготь выбирал для наших прогулок самые мрачные проходные дворы и самые пустынные станции метро. Стоило в радиусе 20 метров появиться убогой старушонке, как Володя резко менял тему разговора с повышением голоса, с наигранным интересом начинал рассматривать камушки в мозаичных глазах метрополитеновской колхозницы или выразительно откашливаться и сморкаться, смешно фыркать, предупреждая меня тем самым о надвигающейся «опасности». Одутловатый, с веселым, но настороженным взглядом, он походил на агента империалистических разведок больше, чем все известные мне антисоветчики, вместе взятые.

Он всегда опаздывал. Прихрамывая на больную ногу, закованную в ортопедический башмак, с широкой извиняющейся улыбкой он скатывался с эскалатора, высвобождал и нелепо выбрасывал для объятия одну руку — другой он стискивал сверток, портфель или авоську. Его неуклюжесть забавляла — если бы он носил бороду, она не вылезала бы из борща.

Однажды он увлек меня в конец платформы на последнюю скамейку и, предвкушая мой восторг, вытащил из авоськи свернутую в трубочку «Правду».

— Вы что, решили провести среди меня политинформацию? — поспешил я с издевкой.

— Да подожди ты шутить, разверни.

«Правда» оказалась камуфляжем свежего номера «Пари Матч». А там — на целый разворот коллаж из… голых задниц — штук 80. Я из вежливости улыбнулся, а Деготь огорчился, не обнаружив ожидаемой реакции.