Стрельцов. Человек без локтей - Нилин Александр Павлович

Кузьма отходил сколько нужно было для своевременного, обещавшего неожиданную атаку маневра. Основная же его направленность — на ворота — никогда не исчезала.

И не в том только дело, что он больше всех забивал. Он забивал — в чем и показатель уровня необходимости такого вот класса форварда — мячи в решающих матчах».

«Спартак» запоздал со сменой поколений — и временно не конкурировал в борьбе за первенство. Но ведь московское «Динамо» рассчитывало повторить прошлогодний успех под руководством самого титулованного в Союзе тренера Якушина. И каждый матч нового «Торпедо» с динамовцами превращался в игру на принцип.

Между ними шла теперь борьба на равных не только за первенство в чемпионате, но и в истории. Шла борьба за передел влияния на футбольное общество — ведущие игроки «Торпедо», болевшие с детства за «Спартак» и за «Динамо», отнимали теперь у этих клубов их аудиторию, перевербовывали тех мальчишек, что стремились в спартаковскую и динамовскую школы.

Они встречались между собой четырежды — и трижды игроки автозавода побеждали, и только первую игру в турнире они свели вничью. Якушин знал, что говорил, когда констатировал, что отечественный футбол можно поздравить с еще одной великой командой. И не по результату, надо было понимать, великой — «дубли» удавались и «Динамо», и «Спартаку», и по количеству регалий чемпионы и обладатели Кубка шестидесятого года не смогли бы в скором времени стать с ними вровень, — а по игре, никого не копирующей, никому не наследующей.

Когда эталонная команда Маслова все-таки разрушилась и половина игроков разбрелась по другим клубам, бросилось в глаза, что выходцы из «Торпедо» в новых командах взяли на себя роль разыгрывающих, ведущих игру (теперь это называется по-иностранному «плеймейкер» — всё, по-моему, лучше, чем диспетчер) — даже самый ломовой торпедовец Олег Сергеев (по прозвищу «Мустафа»), когда перешел в луганскую «Зарю», смотрелся в ней на тамошнем фоне почти как Стрельцов позднейшего периода. Но в «Торпедо» шестидесятого ни Валентин Иванов, ни Гусаров, ни Метревели, ни другие не выделяли себя особо в организации розыгрыша мяча, не выпадали, иными словами, из комбинационной кантилены для выполнения отдельно озаглавленных действий; зритель безотрывно мог следить за линией действия всей команды, детективно развиваемой и восходящей к неожиданному завершению. Импульсивная логика торпедовцев-чемпионов исходила из глубинного понимания каждым не только достоинства каждого, но и недостатков, которые при их правильном использовании партнерами оборачивались для соперников непредусмотренными достоинствами. Не было, например, в команде более отличающихся по игровым наклонностям футболистов, чем тот же Батанов и Олег Сергеев. Сергеев, наверное, мог и раздражать Батанова как эстета. Но на поле Борис проникался к Мустафе неизменной симпатией за те его качества, которые вносили резкую асимметрию в изящный командный рисунок. Батанов к Сергееву никогда близко не подходил — получив оперативный простор, Олег изматывал защитников рывками в разные стороны с безупречным, словно врастал в газон, торможением. Защитник московского «Динамо» и сборной Кесарев кривился при виде Сергеева до слез, еще и на поле не выйдя, а только заметив крепыша-торпедовца в тоннеле, ведущем на арену…

Полуфинальный матч Кубка Европы в Марселе превратился в сольный концерт Валентина Иванова. Второй в этой игре мяч, забитый законодателем торпедовской моды на пятьдесят восьмой минуте, сломил противника прежде всего недостижимым уровнем исполнения остроатакующего замысла. Сам Кузьма считал этот гол лучшим в своей форвардовской карьере. Начальник сборной Андрей Старостин схватился тогда за голову: «Фантастика». Иванов зацепил мяч в центре поля, прошел по месту левого инсайда до лицевой бровки — и по ходу возвращения назад, на идеальную для удара позицию, обвел (накрутил, как футболисты говорят) двух защитников и вратаря (в режиме атаки он фактически обыграл половину чехословацкой команды) и только тогда направил мяч в рамку ворот. А через шесть минут после ивановского гола Виктор Понедельник забил деморализованным соперникам третий.

Финал провели в Париже десятого июля. Телетрансляции опять не было. Но Николай Озеров провел свой лучший радиорепортаж. Ему в тот раз ничего не грозило — мы все жаждали той победы, как будто знали, что в двадцатом веке для нашего футбола она станет последней: первой в таком ранге и последней.

И Озеров — не стану настаивать, что в первый, но, по-моему, в последний раз — был прекрасен в неутраченной еще непосредственности, в умеренной, однако не отягощенной штампами красноречивости, в понимании игры, которое в дальнейшем предпочитал скрывать, настаивая на идеологической первооснове трансляций со спортивного зрелища. В дальнейшем наш главный комментатор лишь в хорошие минуты расчетливо использовал эмоциональные находки парижского репортажа, закрепил крик «Г-о-о-л», который воспроизводил регулярно. Тем не менее живые нотки остались в памяти любителей футбола как реликт — отзвук узнавшего долгую славу матча…

Противник был равный по силам — сборная Югославии, победившая во Франции французов в полуфинале.

Югославы превратились для наших футболистов в исторического соперника. С матчами против них на протяжении десятилетия связан был и позор, и триумф. Югославы настаивали на реванше за Мельбурн на государственном уровне — Тито пообещал победителям не только приличные суммы премиальных, но и по земельному участку — социалистическая республика Югославия стояла ближе к буржуазному миру, чем могучий Советский Союз.

И, может быть, они были на поле поначалу чуточку раскованнее — на наших, как всегда, давила политизированная психология. Но скорее всё внутри команд происходило в Париже шестидесятого по схожему сценарию. Просто впереди у «югов» активнее действовали форварды-тяжеловесы — и защитников наших в первом тайме отчасти подмяли. Но гол залетел нашему Яшину почти случайный — мяч после прострела Галича попал Нетто в бедро — изменил направление, дезориентировав вратаря. И тут же закончился первый тайм.

К счастью, Качалин не силен бывал в разносах, скорее скучноват в резонных претензиях. Но тренер чутьем понял, что слово надо уступить Андрею Старостину, говорящему на понятном футболистам, но все же непривычном для них экспрессией отдельных выражений языке. Старостин сказал, во-первых, что «Карфаген должен быть разрушен». И дальше развил мысль в том направлении, что игрокам этого поколения дается последний шанс заявить о себе, как никогда, громко. Кроме того, спускаясь на футбольную землю, покрытую подстриженной травой, вечный спартаковец настоятельно посоветовал — не терпеть, когда соперники их бьют, дать им отпор в прямом смысле. И не успели игроки выйти на второй тайм, как после подката Бубукина один из югославов улетел с поля прямо в рекламные щиты.

Пошла, что называется, заруба.

Югославы в обороне не церемонились с противником, рвавшимся сквитать счет. Но все смело шли с ними встык, а центрфорварда нашего Понедельника выручало то, что щитки он надел на ноги и спереди, и сзади.

На мокром поле имело смысл чаще бить по воротам издали. И мастер таких ударов Бубукин, улучив момент, приложился метров с тридцати пяти — он вообще проводил наиболее удачный в своей жизни матч — пробил в левый от вратаря угол. Чутье не подвело Метревели — Слава загодя двинулся к воротам Виденича. И когда тот не удержал скользкий мяч, торпедовский грузин щелчком бутсы добил его в сетку. Но при том, что у соперников не оставалось сил бежать и ноги сводило, для второго гола понадобилось добавочное время. И гол, забитый Виктором Понедельником (миллионы людей видели в кинохронике, как яростно и одновременно зряче набегает он на верховую передачу), пришелся аж на 112-ю минуту.

Руководитель нашей делегации на розыгрыше Кубка Европы Постников сказал, что не будет против, если победители позволят себе по бокалу шампанского. Он догадывался, что дозой этой вряд ли кто-нибудь ограничится, но вслух ничего больше сказать не смел.