Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР… - Молчанов Андрей Алексеевич

Из древесины деревьев добывалось ценнейшее эфирное масло, деревья вырубались еще до того, как успевали подрасти, но пытливая мысль ученого и естествоиспытателя привела его к идее изучения различных фаз в жизни растения в соответствии с лунными циклами, и он понял, что масло, чья цена на рынке исчислялась в золотом эквиваленте, может быть получено как из листьев, так из молодых побегов и плодов. Запах его схож с ароматом лаванды, перемешанным с нотами роз и бергамота.

Два неказистых саженца дали начало огромной плантации в двенадцать тысяч деревьев. И уже во второй половине века двадцатого, продолжатель дела отца, Святослав получал ежегодно три тонны своей благоухающей продукции, закупаемой парфюмерами Франции и Швейцарии. По соседству разводились гималайские кедры и сандаловые деревья, из которых также извлекались целебные эфиры. Теперь можно было спокойно и отдохновенно заниматься ваянием полотен…

Из оранжереи «тибетского сада», где в кущах диковинных растений таились древние, выщербленные временем буддийские каменные изваяния, мы вышли на светлый лужок. Там, под навесом, на бетонном постаменте сверкала хромом внушительных размеров бочка с подведенными к ней трубами. В бочку поступало уже переработанное, готовое к разливу масло. Рерих открыл кран, и в поддон ударила тугая, с оттенком платины, светлая струя. Он подставил под нее ладонь, затем обтер руку об руку, кивнув мне: делай так же, через пару минут масло впитается в кожу без остатка, это квинтэссенция жизни, поверь…

Я последовал его примеру. Заметив при этом:

— Мне это напоминает свечной заводик отца Федора из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова. Воплощенный в реальность.

Рерих от души рассмеялся…

— Мой учитель — Валентин Петрович Катаев, — сказал я. — Именно ему посвящена эта книга. И — знаете, что? Вы и он говорите на русском языке с акцентом…

— Как?!. — оторопел Рерих.

— С одинаковым акцентом, — продолжил я. — Может, потому и тембры голоса у вас одинаковы. Это акцент русского языка девятнадцатого века. Очень точного и правильного языка с выверенной конструкцией фраз.

— Пойдемте в дом, — сказал Рерих. — Расскажете мне о Катаеве. Очень любопытно.

И мы пошли к дому — приземистому, затененному старыми деревьями, где нас ждал чай со сладостями, изготовленными женой Рериха — Девикой Рани — первой леди индийского кино, женщиной, не утратившей свою необыкновенную красоту даже с возрастом.

Она всегда встречала меня в своем красном сари, расшитом золотыми нитями, дружески протягивая обе руки ладонями вверх, напоминая своим лицом с таящейся в губах улыбкой, индийскую богиню мудрости и искусств Сарасвати.

Собственно, что я мог рассказать Рериху о Катаеве? Одному ровеснику о другом. Революция проложила раскол между их судьбами. И этот раскол ширился год от года. Для Валентина Петровича судьбой стала Россия с ее гражданской и Великой отечественной войнами, десятилетиями страха перед сталинскими псами из НКВД, готовыми в любой момент вспомнить о его белогвардейском прошлом, вынужденном приспособленчестве — в том числе, литературном… И, как итог — домик на подмосковном участке среди берез и елок, где наконец-то написалось главное и безоглядное, изумившее своим мастерством и изысканностью даже самых упертых злопыхателей. А вот о счастливце Рерихе я Катаеву расскажу. О том, что пишет он свои полотна, не нуждаясь ни в малейших материальных хлопотах, в сени тропических деревьев, пребывая в краю вечной весны, что дом его полон друзей и гостей, что жена его — первая красавица Индии, страны, где имя его произносится с благоговением…

Но, впрочем, и тот, и другой — чемпионы. Каждый выиграл собственное соревнование…

От чаепития нас отвлекли гортанные крики, донесшиеся со стороны садов. Оказалось, что в этом благостном уголке способны случаться события, заставляющие понервничать как их участников, так и свидетелей: на плантации, где работали жители местных деревень, в шалаш с младенцами, которых матери забирали с собой в поле, заползла королевская кобра.

Мы ринулись к скоплению возбужденных людей, увидев огромную, лоснящуюся кольчужной чешуей змею, привставшую в боевой стойке. Раздув капюшон, словно с некоей оценкой она осматривала пугливое человеческое собрание. Затем, вобрав в себя капюшон, двухметровый монстр плавно скользнул в траву и исчез в зарослях. Меня пробил пот. Оказывается, дети целый день играли со змеей, таскали ее за хвост, и все эти шалости она переносила безропотно.

Я посмотрел на Рериха. Он был, как всегда невозмутим, словно принимал случившееся, как должное. В его спокойных, светло-карих глазах отражалось лишь какое-то привычное раздумье над давно уясненным…

— В животных гораздо больше ума и эмоций, нежели мы можем об этом представить с высоты своего невежества, — сказал он, посмотрев на меня мельком, но, как всегда, зорко. — И, кто знает, какая душа в этом создании сейчас…

Я понял: христианской доктриной он не утешался. Этот светлокожий, высоколобый человек с седой бородой, похожий на деятельного варяга, давно и непоколебимо уверовал в восточные культы, окружив себя странствующими прорицателями и кудесниками, находящими приют в его владениях. Один из них, как он уверял меня, мог вызывать призраков из мира мертвых, и однажды, по просьбе Святослава, воплотил в его доме дух покойного брата Юрия.

— Я держал Юрия за руку! — говорил мне Рерих возбужденно. — И это была не эфемерная рука, я ощущал ее целостность как материальную плоть…

Что тут сказать? Ложь этому человеку была несвойственна органически, экзальтированности в нем не прослеживалось, оставалось лишь или поверить в услышанное, или объяснить сей феномен эффектом гипноза, но тогда — массового, ибо участников зрелища было несколько.

Моя молодость и легкомыслие, ей присущее, увы, не рождали тех вопросов о его восприятии мироздания, которые я задал бы ему сейчас; я воспринимал его личность с поверхностным интересом, как экзотическую знаменитость, с глупой юношеской гордостью от знакомства с ним. С другой стороны, пусть исподволь, но меня отталкивали его религиозные предпочтения, попахивающие чужеродной мне языческой мистикой, и я до сих пор остаюсь равнодушен к его живописной манере, как бы ни старался ею проникнуться.

Он подарил мне одну из своих акварельных миниатюр с автографом, но ее я вздорно утратил, отдав одному из приятелей, поклонников его таланта. Вот же, дурак! Эта миниатюра была осколком его творчества. А сам он был осколком той России, которую мы потеряли. Я — тоже осколок пришедшей ей на смену страны, так же разодранной, погибшей и утратившей свое естество.

Мы в очередной раз напрочь подавили в себе чувство своего единства и духовность, выбрав основной религией после религии коммунизма, поклонение золотому тельцу. Традиционные конфессии для многих превратились в некое хобби. В какой-то степени, по подобию тех же США, мы социализировали и новый строй, дабы обезумевший обнищавший плебс не выплеснулся на улицы, как при бездаре Горбачеве. Но созидательный и объединяющий дух страны испарился. Вместе со своими носителями. В частности, с теми инженерами из Москвы и Днепропетровска, кто когда-то единым коллективом создавал спутники и ракеты, устремленные в космос. Эти жили не для тела, для дела. И, может поэтому их привечал Рерих — человек творчества и труда. Он чувствовал чистоту их сознания, их устремлений, они были интересны ему своей целостностью.

Он не упивался своей «русскостью», подразумевавшей некую избранность и наше голословное славянское мессианство. Напротив, отмечал величие англичан, объединивших разноплеменную и раздробленную Индию своим языком, что сделали и испанцы в Южной Америке. Вся же российская культура, полагал он, выросла из культуры европейской, и ничего самобытного в ней нет. Даже иконопись пришла к нам из Византии. Мы просто сумели талантливо заимствовать достижения западных соседей. Отвернувшись при этом от культур восточных, к которым тяготел он.

Мы и в самом деле проявили себя, как прекрасно приспосабливающаяся нация в чужих государствах. Мы растворяемся в иных странах без остатка, как айсберги в океане, оставляя свой русский след лишь на могильных плитах. Увы, но наш язык непопулярен, наша литература интересна считанным числом классиков девятнадцатого века, а наши общины малочисленны, слабы и подвержены неминуемому распаду, что доказали многие и многие волны эмиграций. Есть страны центробежные и центростремительные. Те, в которые люди устремляются и те, из которых бегут. Жить в России, увы, устремляются единицы. Мне же эта участь, видимо, предчертана свыше.