Плисецкая. Стихия по имени Майя. Портрет на фоне эпохи - Плескачевская Инесса

– Это sex appeal. Настоящий.

– Ты смотришь – у тебя мороз по коже, – добавляет его жена Елена. – И это не вульгарно.

Майя всегда могла пройти по тонкой, иногда тонюсенькой, в ее рыжий волос толщиной, грани и не перейти ее.

Эротика – вот эта настоящая, внутренняя, от которой исходят те самые флюиды, – была у Плисецкой в крови, ей, кажется, и делать ничего специально не надо было – достаточно просто выйти на сцену, взмахнуть ресницами и… Гедиминас Таранда вспоминал: «Я очень волновался, когда меня представляли великой Плисецкой. Это было в 1980 году, я только пришел в Большой театр. Майя Михайловна пригласила меня в своей балет “Кармен”. Взяла меня за руку и, заглянув в глаза, сказала: “Ты – мужчина, а я – женщина. Не думай ни о чем. Мы будем танцевать вместе”».

«В “Болеро”, так же как и в “Кармен”, было самое страшное для советского государства – секс, – рассказывала Майя на прямой линии с читателями газеты “Комсомольская правда” в 2000 году. – Мы должны были быть все кастрированными. Фурцеву я не вспоминаю плохо, она сама страдала и мучилась из-за того, что советская власть на нее давила. Но “Кармен” она принять не могла, ее бы просто сняли. Фурцева говорила мне: “Майя, прикройте ляжки!” И это при том, что в пачке-то классической ляжки открытые, то есть логики никакой! Я рада, что сейчас все голые, я в восторге. Вот вам, получайте!»

А ведь в «Болеро» она не была первой исполнительницей. Бежар поставил свой шедевр в 1961 году. Майя увидела однажды, как его танцует Душанка Сифниос, – и буквально «заболела» этим балетом: «Первый раз мне захотелось сделать то, что уже сделано. Когда я увидела “Болеро” в постановке Мориса Бежара, почувствовала: это – мое, и, может быть, даже больше мое, чем кого бы то ни было. <…> В жизни этого больше не было».

Как мы знаем из истории появления «Кармен-сюиты» в Большом и «Фантазии» на экранах, если Плисецкая чего-то очень хотела, она этого добивалась. И «Болеро» она станцевала, хотя ей никак не удавалось выучить порядок (таблетки от Любы не помогли), и на премьере одетый в белый свитер Бежар стоял в театральном проходе и, подсвечивая себя фонариком, подсказывал ей движения. Потом она признавалась, что это был самый необычный спектакль в ее жизни. Стресс был так велик, что на следующе утро после премьеры весь порядок был у нее в голове. И в ногах, конечно, тоже.

В 1976 году она станцевала «Болеро» на празднике газеты французских коммунистов «Юманите» (французские коммунисты, похоже, были более восприимчивы к эротике, чем их советские братья). Юрий Григорович на этом празднике тоже был: «Он вместе с Симачевым (Николай Романович Симачев был ее одноклассником и был правой рукой Григоровича – объясняет Валерий Лагунов) подошел ко мне, чтобы поздравить после выступления. Я видела, как он побледнел на моих глазах, и поняла, что “Болеро” московский зритель не увидит никогда», – рассказывала Плисецкая Лагунову. Все к тому и шло. Через несколько месяцев после первых гастролей в Москве труппы Бежара «Балет XX века» Плисецкая хотела показать «Болеро» на вечере к 35-летию своей творческой деятельности в Большом театре. Но тогдашний директор Большого Георгий Иванов сделал все возможное, чтобы этого не произошло: «Этот разнузданный порнографический балет модерниста Бежара со сцены Большого театра показывать публике нельзя. “Болеро” – для “Фоли Бержер” и “Мулен Руж”, но никак не для Большого. Пока я директор, не дам осквернить наш храм искусства». Но Майя станцевала в Большом! Разрешение пришло накануне с самого верха – поговаривают, его чуть ли не лично Брежнев дал. Я эту версию подтвердить не могу, хотя не исключаю. А ведь Бежар, как и другие западные хореографы (но особенно Бежар), был в Советском Союзе практически персоной нон-грата.

– Мне однажды рассказали, что у кого-то из власть имущих спросили, почему они не хотят пригласить Бежара, и тот чиновник ответил: потому что Бежар – это либо секс, либо религия. «Болеро» – это и не то и не другое. Но в исполнении Майи я обнаружил и некую духовность, которая возвысила этот балет до божественных вершин, и страстность, которая придала ему эротизм.

Майя признавалась, что для нее высшей похвалой ее «Болеро» были слова Нобелевского лауреата академика Петра Леонидовича Капицы, который посмотрел балет в кино: «Зажгли свет, он сказал: “В Средние века вас бы сожгли”. Большего комплимента сделать было нельзя, потому что именно так я это чувствовала».

Но был, был еще комплимент, пожалуй, не меньший, просто Майя Михайловна его не слышала (да и утратил бы человек в ее присутствии дар речи). Александр Фирер рассказывает, что стал свидетелем того, как совершенно индифферентный к балету зритель пришел на тот самый творческий вечер (это же престижно, билетов не достать, а ты потом скажешь слегка небрежно: «Был я вчера в Большом на вечере Плисецкой…»).

– А в конце он не просто кричал «Браво!» – он выл, как зверь, – настолько какое-то естество пошло из него. «Аааа!» – кричал. Одна женщина – так легенды и рождаются – говорит: «Это что! На Западе она это голой танцует». Что абсолютно неправда. Майя Михайловна от природы витальна. И зрители всегда подпитывались витальностью, которую она щедро излучала. Она всегда оставляла впечатление и потрясала.

А ведь босая Плисецкая в белой майке, черном трико, стоя на высоких полупальцах на большом красном столе, исполняет совсем не эротический танец, несмотря на то что вокруг этого стола в понурых позах сидят мужчины. Потом, по ходу танца, они оживут, а к концу и вовсе воспламенятся (и мы все знаем, у кого в руках факел). Это, скорее, танец борьбы, гимн человеческому упорству. Героиня Плисецкой похожа на жрицу – движения ее рук, покачивания тела как будто пробуждают энергию жизни – сначала в ней самой, а потом и в этих понурых мужчинах. Ее танец кажется – и начинается так – ритуальным. Но постепенно, постепенно ритуал разрушается, жрица оказывается женщиной, на лице, еще секунду назад холодном, возникает сначала тень, а потом и улыбка – победная. Ее движения медленны и плавны, в какие-то моменты она выглядит отчаявшейся, не верящей в победу и становится почти такой же понурой, как сидящие на стульях мужчины. Но вот они уже встают, а из ее медленных, но непрерывных движений рождается победа. В которую, кажется, не верил здесь никто, даже сама жрица-Плисецкая. В самом конце она танцует именно победу. В финале «Болеро» у нее глаза ведьмы. Огонь! Если и суждено гореть ей в костре, так только в том, который она сама разожжет. «Эта же какая-то адская искра. Она гибнет – полпланеты спалит!» – писал Андрей Вознесенский, восхищенный, как и все, кто видел это.

Хорхе Донн, любимый мальчик и любимый артист Мориса Бежара, танцевал «Болеро» куда дольше, чем Майя, и танцевал прекрасно.

– Тоже эмоционально, – соглашается Валерий Лагунов, – но совсем другая эстетика. Майя настолько выразительна, настолько эмоциональна, страстна – просто фантастическая женщина. Уникальное явление.

Если посмотреть записи этого короткого – меньше пятнадцати минут – балета с Плисецкой и (отдельно) с Донном, вы увидите – почувствуете, почти пощупаете, – как по-разному проявляет себя в этом танце женская и мужская энергия. Движения одни – эмоции и даже смысл другие. Но у Майи энергия в этом танце не просто женская, она колдовская. Пылающий огонь, да.

Кармен. От мечты до памятника. После премьеры

Сергей Радченко вспоминал премьеру «Кармен-сюиты» 20 апреля 1967 года:

– На первом спектакле было напряжение – такое политическое волнение. С одной стороны, хореография модерн – такой в Большом еще не было. С другой – Алонсо с Кубы, культурные связи развивать надо. Майя очень волновалась, это передавалось и нам, конечно.

Лиля Брик писала Эльзе Триоле после генеральной репетиции, на которой присутствовала: «Семнадцатого смотрели генеральную “Кармен-сюиты”. Музыка Бизе – Щедрина прелестная. Майя – чудо! Очень понравился нам балетмейстер. Хуже – художник. Сегодня идем на премьеру. Не уверена, что понравится публике и прессе, – непривычно. Наши успокоительные речи о том, что “Кармен”, “Лебединое”, “Чайка”, “Баня” при жизни авторов провалились, ее не устраивают… Все, что можем, это аплодировать изо всех сил».