Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР… - Молчанов Андрей Алексеевич

Валера мог явить русскую натуру во всех крайностях, в бесшабашности и боязливости, в высочайшем взлете и нижайшем падении. И укротить безудержность своего характера он так и не смог до конца жизни, да и не очень-то к этому стремился. Он пил, порой крепко, но никогда не опускался во хмелю до непотребства и оскорблений кого-либо, даже если его откровенно задевали; во всех своих влюбленностях был искренен, щедр и неистов; и все свойства его мягкой, сострадательной, восторженной и общительной души сквозили и в его ролях.

Охрипший, обреченно тяжелый голос в телефонной трубке:

— Андрюша, гулял три дня. Где, что — не помню. Пришел домой, дымящийся от скверны. Начал читать Евангелие. Вслух. Тамара не выдержала, ушла. Может, приедешь?

— Ты приведи себя в порядок, поспи… Вообще… возьми себя в руки… — хотел добавить «если не противно», но удержался: юмор тут был вряд ли уместен…

— В руках-то я себя держу, но, чувствую, вырвусь… Моя беда: я к себе требователен, но не исполнителен…

— Я вообще-то за город собрался, — сообщил я. — Уже на выезде…

— С собой меня заберешь? — вопросил он мрачно. Добавил с волевой интонацией. — Пить не будем!

— Предупреждаю: за день не управимся…

— Это уже не страшно…

Тогда дачей у меня именовался старый деревенский дом под Калязиным, отстроенный еще в веке девятнадцатом в древнейшем поселении с названием Толстоухово на берегу реки Жабни, впадающей в Волгу. Жабней, как понимаю, речку назвали неспроста, ибо до строительства всякого рода ГЭС, являла она собой заросший осокой и камышом ручеек, заселенный пескарями и земноводными существами, но затем, со строительством плотин и каналов, Волга разлилась, затопив часть Калязина и находившийся в нем монастырь, оставив посреди водной глади лишь торчащую из нее колокольню, а мелкий приток с жабами и лягушками стал полноценной, едва ли не в полкилометра в ширь рекой, чье прежнее название явно умаляло ее сегодняшнюю полноводную суть.

Дорога наша лежала через Сергиев Посад с его злато-бирюзовой Лаврой, но трасса на подъезде к городу была перегорожена машиной ГАИ, то ли ждали приезда начальства, то ли велись некие милицейские мероприятия.

— В объезд! — заорал, свирепо размахивая полосатой палкой гаишник, приближаясь к моему «Жигулю».

Валера опустил стекло. Высунулся в оконце. Подмигнул милиционеру. И, уловив миг своего узнавания на его физиономии, начавшей покрываться патиной приятного удивления, беспечно произнес:

— Меня-то, заслуженного милиционера СССР, по прямой в город пропустите?

Гаишник расплылся:

— Да вас — хоть куда… Только не гоните, там военная колонна на выезде…

— Вот, — сказал я, объезжая милицейскую машину, — налицо преимущества знаменитостей. Не надо никаких «ксив». Стекло опустил, ослепил физиономией, проблема закрыта.

— Да, — кивнул Валера. — Но иногда мне нравится дождь… Зонтом прикрылся, идешь, никто тебя глазами не ест, никто с рукопожатиями не суется… Помнишь, я с тростью раньше ходил? И собачку мою, фокстерьера? Я тогда еще мало снимался… А тут мне роль Махно предложили. В «Салют, Мария!». Я волосы отрастил по плечи, шапку-кубанку приобрел… Ну, чтоб в образ войти. Вечером оделся, и с этой тростью, в кубанке и сапогах пошел фокстерьера под вечер выгуливать. Меня пожилая пара стороной обходит, и вдруг я слышу: «Петя, кстати. Этот придурок живет в нашем подъезде».

Я невольно усмехнулся, Вспомнился Высоцкий: «Когда Валера берет в руки гармошку, в нем пробуждаются все его деревенские корни, и он превращается в полного придурка».

Ну, если не роль придурка, то роль человека блаженного, не от мира сего, ему действительно удавалась походя. И его дебют в фильме «Пакет», собственно, являлся предтечей образа знаменитого Бумбараша, прославившего Валеру ослепительно — попал он им в какую-то народную, близкую миллионам сограждан суть, выразив ее частью собственной души. И Моцарт в «Маленьких трагедиях» получился в той же манере, но в других гранях, и состоялся бы, уверен, Гамлет, если бы на рожон не полез Высоцкий и не отступился от своей затеи Любимов…

— Эта история с Гамлетом у меня в глотке сидит! — говорил Валера. — Ну, посуди сам. Приходит Володя к Любимову и ледяным тоном сообщает ему, что вынужден уехать в Париж на неопределенное время и, дескать, крутитесь без меня, как хотите. И это, мол, не просьба в предоставлении отпуска, а констатация факта. Любимов взвелся: переверстывать планы из-за капризов или личных мотивов актеров — бред! А раз так, в «Гамлете» будет дублер, подать сюда Золотухина. Репетируйте, Валерий. А как же Высоцкий? А это неважно. Вот вам роль. Хотите отказаться — пишите заявление об уходе. Конечно, никто бы меня не уволил. И, сознаюсь, вторым планом я понимал, что спектакль сделаю. Собою, своим пониманием образа, опытом всего сыгранного… И Высоцкий потом согласился, что мог бы я вылепить своего принца датского, и это была бы интересная работа… Но ведь тогда — взвился! Все, ты мне не друг, ты предатель! Он же собственник дичайший! И разброс у него в настроении — от запредельной щедрости до въедливой мелочности. На гастролях как-то нам сувениры местные устроители подарили, чепуху всякую… В том числе — ножички от артели умельцев. Володи с нами не было, отлучился, я его ножик взял, а после — банкет, суета, и куда-то я его заховал, ножик этот… Так он мне за него истерику закатил: где мой нож?!. Сутки успокоиться не мог… На Татю Иваненко — не посмотри! А когда Гарик Кохановский к ней по пьянке клеился, а потом перед ним покаялся, лишь отмахнулся: ты же ведь по нетрезвому делу, какие проблемы…

Я вспомнил свой эпизод с Иваненко, кивнул хмуро.

— Лучше грешным быть, чем грешным слыть! — подытожил Валера. — Надо мне было этого Гамлета сыграть! А то ушаты дерьма на меня вылились, а за что?! Между прочим, в реальном смысле… Мне его поклонники письма присылали. Открываю, а там их анализы… Это — не поклонники. Это — фанатики с зашкаливающей психикой! И, кстати, Семеныча от их восторгов и низкопоклонства воротило, как от рвотного…

Я поймал себя на мысли, что мы говорим о Высоцком, будто он еще с нами: живой, близкий, доступный. Впрочем, таким он для нас и останется до конца уже наших дней.

Проехали деревню Иудино. Неподалеку у Валеры была дача, и я предложил:

— Свое хозяйство навестить не желаешь?

— Ни в коем разе! Хочу отрешиться от всего! Едем в новую жизнь! — распахнутыми глазами он смотрел в летящий на нас простор словно поднимающихся из-за горизонта пригорков и налитых тяжелой августовской желтизной полей под нежной голубой акварелью залитого солнцем неба.

Вот и осень… Скоро упадет спрос на мороженое, исчезнут комары и мотоциклисты…

Мы ехали по узкой извилистой дороге, ведущей на Углич, поражаясь, что в этом пространстве, по этой же земле, ныне залитой асфальтом, перемещались кареты, везущие царевича Димитрия, спасающуюся от чумы царицу Марию, следовавшую в Калязин, объявленный столицей Руси; двигалась польское войско, принявшее бой возле моей деревеньки на берегу Жабни с ратниками Скопина-Шуйского; и ничего, даже призрачных теней не оставил от былого неумолимый ластик времени, стирающий всех и вся, дабы в оголенности прошлого произросло неизбежное в своей гибели настоящее…

Похожее чувство охватило меня, когда в 2011-м, опять-таки в августе, я приехал в театр к Золотухину, откуда мы намеревались направиться в ближайший ресторан перекусить. Театр был пуст, сезон еще не начат; Валерий принимал в своей гримерке каких-то знакомых, а я прошел в полутемный зал с занавешенными простынями полотен креслами, вышел на сцену и присел на ее изгвазданный от прошлых декораций дощатый настил, невольно припомнив, сколько страстей бушевало под этими сводами, скольких людских масс поместил в себе этот зал, в сей миг — словно замерший в своем сонном и гулком таинстве…

И сколько ушло тех, кто когда-то впервые вступал на эту сцену с волнением исполнения доверенной роли и заканчивал свой жизненный путь тут же, среди прощальных гробовых венков… И вот — сцена опять пуста, и готова для новых лицедейств, грома аплодисментов, взрывов смеха и музыки, и, увы, новых прощальных венков… Но духа той, прежней Таганки семидесятых я, как ни старался, не ощутил. Искрящееся вино прошлой жизни пролилось и исчезло, и я пребывал на донышке пустого бокала… И почему-то мистически остро ощутилось, что те, кто ушли, уже далеко-далеко и возврата сюда для них нет.